Я поясню вопрос. Кем и как только вас (я имею в виду всех подписавших соглашения) не называли все эти годы, а в последнее время особенно! Реакции, как вам хорошо известно, были диаметрально разнонаправленные – и по знаку, и по эмоциональному накалу, как и квалификация содеянного – от избавления и спасения до преступления… Скажем, Леонид Кравчук в нашем разговоре в очередной раз подтвердил свои ощущения и свою оценку. Он назвал то, что произошло 8 декабря в Вискулях, первым в мире государственным переворотом исторического масштаба, который прошел мирно. Но все-таки государственным переворотом, нарушением закона, стало быть – преступлением. Кстати, Станислав Шушкевич с такой оценкой не согласился.
Вы уже говорили, что испытывали тогда огромное, очень сильное внутреннее человеческое, даже трагическое переживание. Так вот я и спрашиваю: какова природа этого переживания? И как она связана с вашей личной оценкой того, что произошло? С оценкой самого формата – почему именно там, именно тогда, именно в том составе? И с оценкой прямых последствий, как без них?
Вы, Дмитрий, сейчас меня спрашиваете об очень сокровенной и в чем-то даже таинственной сути политической деятельности и судьбы политиков. Это тот случай, когда человек с его сердцем, душой, нравственностью, мировоззрением обязан в предельных ситуациях совершать поступки и принимать решения, думая и понимая последствия, которые могут наступить, если он эти решения не примет.
Поэтому, если с точки зрения человеческой, если хотите – моральной… Те времена, к сожалению, чаще всего подают и представляют как зубодробительную борьбу за власть: дубина у Ельцина, упорный с рогатками и вилами Горбачев, перетягивание на свою сторону… Но наступает предельный момент, когда становится понятно, что нет выхода, нет выбора – или мы в трусливой, ленивой мыслительной форме, в форме, я бы сказал, бессердечной, ничего не делаем и уповаем на наш классический русский авось, или мы набираемся мужества (а оно связано с милосердием), потому что всегда в таких предельных ситуациях выбора перед политиком прежде всего встает вопрос о способности сострадать, сочувствовать, сопереживать в обостренном смысле и сопоставлять свою судьбу с судьбами близких, родных и судьбами тех десятков миллионов людей, которые могли не знать сути происходящего.
А суть была такая (и Черняев[110] при всей противоречивости высказываний ее лучше всех понимал, так же как и Горбачев): в декабре ни один институт государственной власти Советского Союза не работал. Вот они пишут, что Ельцин забрал правительственную связь… Да не забрал – он сделал то, что не мог не сделать, потому что вся полнота ответственности за положение дел на территории Российской Федерации ложилась тогда уже на Бориса Николаевича и на нашу команду.
И когда Леонид Макарович говорит, что это был государственный переворот, он ошибается, потому что не было уже государства.
То есть по большому счету нечего было переворачивать…
Нечего было переворачивать. Более того, это даже была и не революция. Иногда мои соратники по правительству реформ утверждают, что мы были такие младореволюционеры и сумели… Не думаю, что это можно квалифицировать как революцию. Это была необходимость принимать вынужденные решения, где коридор выбора предельно ограничен.
И 8 декабря перед нами был один только выбор: или мы разъезжаемся, ничего не предприняв, не решив, и сохраняем опаснейшую неопределенность, неуправляемость с накапливающейся уже угрозой гражданской войны за передел советского наследства, или мы принимаем решение, которое (я сегодня на этом настаиваю) было логическим завершением очень сложной работы, в том числе и Новоогаревского процесса. Проект Союзного договора № 1 (20 августа) и проект Союзного договора № 2 (28 ноября), они оба содержали внутри себя согласованную с нами формулу – Союз Суверенных Государств. И если еще в июне Горбачев проявлял в высшей степени непонимание сути этого нового договора и отстаивал губительную идею «девять плюс один», то есть республики и центр (непонятно только, что из себя должен был представлять этот центр, что во многих отношениях и спровоцировало гэкачепистов этот центр защитить от девятки присосавшихся), то в ноябре текст Союзного договора уже безупречным образом свидетельствовал о том, что Союз Суверенных Государств – это конфедерация демократических, независимых государств.
И после 1 декабря, референдума на Украине, который в итоге подвел черту под тем, быть или не быть новому Союзу, Кравчук целые сутки нам доказывал, что у него нет никаких полномочий и никаких прав обсуждать возвращение в эту структуру. Стали думать: мы же не можем разъехаться в никуда, потому что наши реформы нуждаются в правовой определенности, к тому же мы многое сделали и до этого (между нашими республиками уже были двусторонние договоры).
Между прочим, в начале 1991 года (в феврале) мы обсуждали четырехсторонний договор (Белоруссия, Украина, Казахстан, Россия) и убеждали Горбачева: «Михаил Сергеевич, поддержите, это будет реальная основа».
Так и дошли до декабря 1991 года… Кравчук вспомнил, что он предлагал в какой-то момент Горбачеву в качестве названия не Союз Суверенных Государств, а Содружество Суверенных Государств. Он вспомнил эту свою идею. Мы ее тут же начали в разной форме додумывать, и родилась, на мой взгляд, абсолютно преемственная правовая конструкция, опирающаяся на логику Новоогаревского процесса. В этом плане Михаил Сергеевич может считать себя соавтором соглашения об СНГ.
А вот это радикальный, я бы даже сказал, концептуальный, разворот: Президент СССР как соавтор Беловежских соглашений… Лихо! Я бы не додумался. Горбачев, боюсь, тоже…
Нет, Дима, это не смешно… Есть в этом смысловая жизненная и правовая логика. Я это называю гуманитарно-правовым творчеством, в котором участвовали десятки людей, специалистов, умнейших голов. Но самое главное (и в этом мой пафос), это было решение, связанное как раз с абсолютной человеческой ценностью – ценностью достоинства. Мы нашли достойный выход из этой ситуации. Была найдена ключевая формула: Союз ССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает свое существование. Мы бережно, даже деликатно, отнеслись к этой беде. Нет уже государства, оно беспризорное, и нужно было немедленно что-то предпринимать. Это была чрезвычайная ситуация.
Уроки декабря 1991 года до сих пор адекватно не осмыслены, память наша искромсана мифами, прибаутками, сказками или сознательной дезориентацией. И мы самым опасным образом воспроизводим синдром имперского сознания и поведения.
А вот дальше началась работа над статьями соглашения, которые, как вскоре выяснилось, содержали в себе безупречную юридическую легитимность, и это самое главное. Они с точки зрения ценностей, там изложенных, сохраняют, на мой взгляд, свое значение и для дня сегодняшнего. Поэтому я такую формулу предлагаю осмыслить: беловежский консенсус декабря 1991 года, уроки этого консенсуса для Российской Федерации спустя десятилетия и высочайшая потребность в его понимании и памяти о нем – для конституционного консенсуса уже новой России. Потому что печаль моя и грусть заключаются в том, что уроки декабря 1991 года до сих пор адекватно не осмыслены, память наша искромсана мифами, прибаутками, сказками или сознательной дезориентацией. И мы самым опасным образом воспроизводим синдром имперского сознания и поведения.
Декабрь. ФиналКомментарии и свидетельстваВладимир Путин. Из Послания Президента России Федеральному Собранию Российской Федерации, 25 апреля 2005 г.
Следует признать, что крушение Советского Союза было крупнейшей геополитической катастрофой века.
Егор Гайдар «Гибель империи»
В 1945 г. Англия – одна из трех мировых держав с армией в 4,5 млн человек, владевшая заморскими территориями, разбросанными по многим континентам. Над ними никогда не заходило солнце. К концу 1961 г. от этой империи не осталось почти ничего. Тем не менее английское руководство в отличие от российского не рассматривает этот процесс как геополитическую катастрофу… Пример Англии, сумевшей понять то, как устроен мир второй половины XX в., считается образцом для подражания.
Максим Соколов «В поисках 1913 года»
Катастрофа, приравниваемая к 1917 г., – это именно быстрый и внезапный обвал цветущей страны, а применительно к позднему СССР слово «цветение» уместно разве в контексте типа «хлеб зацвел»… Настоящая катастрофа, выход из которой в том, чтобы попытаться в какой-то мере вернуться к исходной точке, у нас была одна – в 1917 г. В 1991 г. у нас была именно эта попытка, породившая тяжкий и до сих пор не преодоленный кризис. Но кризисы все же бывает, что преодолеваются, уже свершившиеся катастрофы – нет.