Я считал, что до 12 июня (1990 года. – Д. Н.) мы все-таки могли побороть эти сепаратистские тенденции в экономике. Я же все-таки в первую очередь за экономику отвечал. Что мы сможем перебороть, поставить все на свои места, может быть, с помощью каких-то новых методов управления и так далее. Но после 12 июня я увидел, что все пошло вразнос, и понял, что конец неизбежен. Но твердо ответить, четко, что это произошло, допустим, 20 октября… Я могу сказать так: осенью 1990 года, может быть, ближе к этому съезду, я полагаю, где-то в это время критическая точка в части сохранения Советского Союза была практически пройдена.
И, знаете, возвращаясь опять к декабрьскому разговору, когда я сказал, что ухожу… Я четко сказал, что я не могу согласиться… Он: «Ну ты как всегда, Фома неверующий, ты к этому делу очень осторожно подходишь». Я говорю: «Как же осторожно? Слушайте, это страна, это не бригада какая-то, это почти 300 миллионов человек». Потом говорю: «Михаил Сергеевич, вы знаете, сейчас сложился политический треугольник – Горбачев, Ельцин и Рыжков. Хорошо или плохо, мы спорим. Но сейчас из него выбивают меня». А я действительно в последние месяцы, во второй половине 1990 года, понял, на что нацелен главный удар – выбить меня из колеи, чтобы я ушел с этого поста. Я говорю Горбачеву: «И что же, выбьют меня – вы остаетесь один на один с Ельциным. Вы не боитесь, что он вас скушает, что он в конце концов пойдет на все, чтобы только взять власть? И он вас выгонит». – «Ты преувеличиваешь, я этого не позволю».
Вы знаете, 25 декабря я работал последний день, а 26-го ночью меня увезли в больницу. Ровно через год, день в день, 25 декабря Горбачев отрекся от власти[78].
Я его предупреждал: нельзя так делать, нельзя. Но он, к сожалению, уже потерял точку сопротивления, а дальше конвульсии, только конвульсии. И все эти осенние договоры, новоогаревские встречи – это, знаете, все несерьезно.
После августа. КонвульсииКомментарии и свидетельстваАнатолий Черняев «1991 год. Дневник помощника президента СССР»
А было так. М. С. [рассказывал]: «Ельцин начал с пошлого скандала еще до начала заседания: «Вот вы вчера на презентации книги опять нападали на Россию, на ее президента». Я ему: «Откуда ты взял – наоборот, защищал тебя»»… М. С. продолжал: «Я для себя решил (как на кон поставил) добиться главного: государство или что-то неопределенное, аморфное – тогда ухожу! В проекте Союзного договора эта тема еще в преамбуле… И началось… Каждый предлагал какие-то «гибкие» термины… Ельцин (со слов своих бурбулисов): «Союз с некоторыми государственными функциями»… Я ему: «Что это такое?» – «А вот такое – чтоб не было Центра».
Борис Ельцин «Записки президента»
Президент СССР пытался сначала мягко уговаривать, потом стал нервничать, раздражаться. Его слова не помогали, лидеры республик упрямо требовали все большей независимости от центра, ни мягкость, ни настойчивость, ни жесткость Горбачева уже ничего не могли сделать… Когда Горбачев в очередной раз попробовал настоять на своей формулировке и снова мы все дружно как один ее отвергли, он не выдержал, вскочил из-за стола и выбежал из зала заседаний. И именно в этот момент, когда на какое-то время в зале наступила тяжелая, гнетущая тишина, все вдруг поняли: здесь мы собираемся в последний раз. Новоогаревская эпопея подошла к концу… На пресс-конференцию никто из нас не пошел. Горбачев один выступил перед журналистами, рассказал об успехе прошедшего заседания, сообщил, что 20 декабря, он надеется, новый Союзный договор будет торжественно подписан.
Леонид Кравчук Из интервью журналу «Итоги»
Как-то Ельцин, когда мы прогуливались, говорит: «Слушайте, надо бы серьезно поговорить. Сами видите, что у нас все зашло в тупик, за что ни возьмемся, ничего не выходит. Я так думаю, что нам надо поговорить без Горбачева. Здесь он нам поговорить серьезно не даст». Я эту идею поддержал, а Шушкевич и Назарбаев не возражали.
Михаил Горбачев «Декабрь-91. Моя позиция»
Я уже понимал, что президент России хитрит, тянет время – значит, у него есть другой план.
Борис Ельцин «Записки президента»
Компромиссный проект, который мы приняли, никто подписывать не стал. По сути, это и был приговор новоогаревскому документу… И в этом направлении движения нет и не будет. Надо искать, придумывать что-то новое.
Анатолий Черняев «1991 год. Дневник помощника президента СССР»
Все рухнуло. А взамен совсем ничего, даже полок, наполненных товарами. Поэтому и Горбачев сейчас в глазах народа – потеря всякой надежды… Горбачев перед выбором: осуществлять угрозу («Уйду!») или еще тянуть (на посмешище всем). Это не просто поражение – хуже: это очередное унижение по самому главному вопросу, на котором еще остается знак его власти, – о государственности.
Николай Рыжков «Перестройка: история предательств»
Известная поэтесса Юлия Друнина – знаю от нее! – всей душой радовалась демократическим переменам… Но слишком многое остро тревожило ее. Она покончила с собой, написав последние строки: «Но боюсь, что и вы бессильны, потому выбираю смерть. Как летит под откос Россия, не могу, не хочу смотреть!»
Михаила Сергеевича погубила также его не то чтобы нескромность, а увлеченность заграничными восторгами… Чем хуже обстояли дела у нас дома, тем лучше у него на Западе. Все кричали: «Горби, Горби!» Отсюда все эти его броски, эта неустойчивость…
Много было и по-настоящему трагических страниц в этой печальной и очень непростой истории… Николай Иванович, не могу вас не спросить, хотя вскользь мы эту тему уже затрагивали, о роли президента СССР, последнего лидера большой страны. Все-таки, с вашей точки зрения, это он, Михаил Горбачев – полноправный автор всей последовательности дел и событий, что так эпически и не слишком триумфально завершилась в декабре 1991-го? Или он просто оказался не на своем месте и не в свое время?
Вы в своей книге[79], которую мы уже упоминали, часто обращаете читательское внимание на то, что он «уходил от окончательных решений», что «привык к неравновесию», к некоторому такому не совсем устойчивому дисбалансу и комфортно себя чувствовал только в этом состоянии. Или от него уже (или вообще) ничего не зависело? Как вы полагаете, кто ж таки автор того, что произошло?
В первые годы работы в ЦК, да и в Совмине, когда только перешел, я поддерживал Горбачева, поддерживал перестройку, потому что был убежден, что это нужно. Затем произошло то, что произошло. Я очень серьезно потом, после отставки, думал об этом. Вообще, мы сделали огромную ошибку. Когда я говорю «мы», я имею в виду и себя в том числе, но не только себя. Очень многие, вся страна сильно ошиблась, когда Генеральным секретарем ЦК стал Горбачев.
Понимаете, по своему характеру, по своему мировоззрению, по своим организационным возможностям, по своему житейскому опыту он не был способен к руководству огромнейшей страной. Вот если бы ему быть проповедником, просветителем, лекции читать, что-то еще – это блестящий был бы выбор, блестящий. Но это наша ошибка, что этот человек получил высший пост в государстве. Это ошибка, это наша вина, и боком все это вышло.
Я не думаю, что Горбачев сознательно разрушал Советский Союз, не думаю. Он сознательно разрушил партию, он сознательно разрушил общественный строй, социализм. Вот это он сделал сознательно. А разрушать Советский Союз, я думаю, он не собирался. А дальше он прошел точку, после которой сделать уже ничего не мог. Кто его надоумил? Я полагаю – нет, не полагаю, знаю точно, – были у нас серые кардиналы, которые в 1988–1989 годах, когда я и мои товарищи из Политбюро, как говорят, стали другими и с нами перестали считаться, вышли на арену, на первый план. Это, допустим, тот же Яковлев Александр Николаевич, Эдуард Шеварнадзе и пр. Они (кардиналы) и их соратники проводили четкую линию, чтобы постепенно, шаг за шагом сделать с государством то, что на самом деле с ним и произошло.
Михаила Сергеевича погубила также его не то чтобы нескромность, а увлеченность заграничными восторгами… Чем хуже обстояли дела у нас дома, тем лучше у него на Западе. Все кричали: «Горби, Горби!» Отсюда все эти его броски, эта неустойчивость… Это наша ошибка.
Не могу вас не спросить и о ГКЧП. Вы знали всех этих людей, ну или по крайней мере многих из тех, кто стал идеологическим мотором или организационным началом этого странного дела. Теперь-то мы с вами понимаем, что это была, в сущности, отчаянная рефлекторная реакция обреченных и в целом очевидно провальная затея. Но все-таки попытка была предпринята.
Как вы все же думаете, основываясь на вашем знании этих людей: почему они, высшие, между прочим, должностные лица государства, пошли на это? Почему они, прекрасно понимая крайнюю, вежливо говоря, двойственность и неоднозначность ситуации, все-таки решились на такой сомнительный шаг, который, как оказалось, фактически поставил точку в истории страны?