– Она понимает, как работает твой разум, Олив. В некотором роде вы с Аннабель очень похожи. Вы обе умны. Вы обе верны. Вы обе безрассудно упрямы. – Он выгнул мохнатую бровь. – Аннабель догадалась, что ты вынесешь краски и бумаги из туннеля, а там дом смог бы привести тебя точно туда, где он хотел тебя видеть. Именно сюда.
Олив на бегу посмотрела на пасмурное серое небо. Под ее взглядом оно, казалось, стало еще темнее – точно так же, как потемнели небеса, когда Олив впервые посетила Иные места, когда Олдос МакМартин следил за своими нарисованными мирами, управляя ими, заставляя ветер подниматься и деревья шуметь…
– Он властен над этим местом, ведь так? – спросила она Горацио, хотя ей и не нужен был ответ. Она обернулась через плечо на лес, на ветви, шелестящие под порывом внезапного ветра. Он мог заставить ветер дуть, а небо – почернеть, а каждый золотой листик – танцевать в воздухе…
– Это ведь он, да? – прошептала она.
Горацио замер на полушаге и обернулся, чтобы посмотреть ей в глаза.
– Молодой человек из хижины. Он… – почему-то Олив не могла закончить предложение. Она вдруг поняла, как чувствовали себя Мортон и его соседи, опасаясь произнести это имя вслух, когда его обладатель мог таиться в каждой тени, даже если его никто не видел.
И Горацио закончил фразу за нее:
– Да, Олив. Он Олдос МакМартин.
23
Как-то раз на ярмарке штата Олив разрешили прокатиться на карусели Tilt-A-Whirl[14]. Одного раза ей хватило. Остаток дня она бродила с головой набок, борясь с тошнотой и головокружением и стараясь ни во что не врезаться. Сейчас, продираясь через папоротник за пушистым хвостом Горацио, Олив чувствовала себя так, словно застряла на этой карусели, которая может никогда не остановиться.
– Странно, как же я раньше не догадалась, – простонала она. – Я думала, это точно Аннабель или моя учительница рисования, и к тому же ты – другой ты – сказал, что я могу ему доверять, а я доверяла тебе и поэтому подумала…
– Знаю, – отозвался Горацио через плечо. – Когда каждый от тебя чего-то да хочет, бывает очень трудно понять, кому верить.
Олив невесело хихикнула.
– Знаешь, Аннабель в своем письме мне написала почти то же самое.
Глаза Горацио, блеснув в сером свете, обратились на Олив.
– Вот как? – спросил он. На его рыжей мордочке мелькнуло – и тут же вновь улетучилось – выражение озабоченности. – Что ж, порой даже лжецы время от времени говорят правду.
Горацио обогнул заросли колючих кустов. Его голос доносился до бегущей следом Олив:
– Говоря о правде, – продолжал кот, – я должен признать, что тоже не подозревал, что мы найдем здесь Олдоса. Я узнал само место и потому старался избегать его… пока ты не сделала посещение принудительным. Это Шотландия, Олив. Эти холмы были землей МакМартинов, – объяснял он, пока они пробирались сквозь кустарник вдоль кромки леса. – Когда его поместье сожгли дотла заподозрившие правду соседи, Олдос укрылся в лесу. Там он прятался, выжидая и строя козни, пока не сумел покинуть страну раз и навсегда. – Горацио поднял взгляд на цветущие холмы. – Поскольку я сознательно держался подальше от этой конкретной картины, обнаружить, что Олдос нарисовал здесь себя в молодости, равно как и меня, стало просто восхитительным сюрпризом.
– Ты не должен был идти сюда за мной, – выдохнула Олив.
– Тогда он просто похитил бы тебя вместо меня. Вернул бы себе очки и заточил бы тебя здесь навечно. Или избавился от тебя как-нибудь.
Горацио вздохнул и внимательно оглядел холмы, прежде чем броситься через кустарник к раме, висевшей вдали.
– Они умудрились поводить за нос нас обоих и получить именно то, чего хотели. Подменив меня этим… этим нарисованным ничтожеством, – прорычал Горацио, – он смог изолировать тебя, обездвижить меня и наложить руки на материалы для изготовления красок. И наконец, у него появился идеальный шанс закончить портрет. – Горацио коротко тряхнул головой. – У юного Олдоса, может, и был какой-никакой талант, но в сравнении со Стариком он – школьник. А все, что Олдос МакМартин успел выучить, довести до совершенства или создать за свою долгую и жестокую жизнь, хранится в том портрете.
Горацио поднял глаза на мрачное лицо Олив.
– Но все в порядке, Олив, – удивительно ласковым голосом сказал он. По крайней мере, удивительно ласковым для Горацио – примерно как наждачная бумага по сравнению с битым стеклом. – Я рад, что пришел за тобой. И что ты пришла за мной.
Это вызвало в Олив желание плюхнуться на колени и сжать Горацио в объятиях с такой силой, чтобы тот даже дышать не мог, но кот уже отвернулся. Он кивнул на раму от картины, висевшую в воздухе перед ними.
– Как только мы выберемся из этого полотна, Олдос тут застрянет, точно так же, как раньше. На самом деле, я бы даже сказал, что нам повезло: все повернулось так, что нам представился шанс благополучно выбраться отсюда, поймать самозванца и снова устроить все как надо. – Горацио вновь пустился вперед быстрой рысью. – Поверь мне, уж стоит мне наложить лапы на этого вторгшегося…
Но прежде чем Горацио произнес еще хоть слово, раздался резкий щелчок, и Олив с Горацио оба провалились сквозь папоротник в спрятанную под ним глубокую яму. В голове у Олив едва успел раздаться крик: «Это ловушка на тигра! Нет, на медведя! Нет, на…» – как ее ноги стукнулись обо что-то твердое, послав вверх по позвоночнику заряд боли, и Олив, обмякнув, рухнула на колени. В нескольких метрах над ее головой цветущий орляк снова заплелся в сеть, надежно укрывшую от них все, кроме нескольких проблесков серого неба.
– Ну почему же мы раньше не заметили эту яму? – выдохнула Олив, втягивая воздух сквозь стиснутые зубы.
– Потому что раньше ее тут не было, – ответил Горацио. Будучи котом, он приземлился на все четыре лапы и теперь прохаживался туда-сюда, уставившись на затканный орляком выход из ловушки далеко вверху. – Ее здесь нарисовали! – Горацио поднял лапу, на которой отпечатался мазок свежей коричневой краски. – Замаскировали. Западня.
Олив одним движением встала на ноги. Не обращая внимания на исцарапанную спину (которая настоятельно требовала, чтобы Олив снова легла, и на этот раз лучше бы на живот), она вытянулась по каменистой стене как можно выше, пытаясь достать до края ямы. Выход был на пару метров выше кончиков ее пальцев. Олив подпрыгнула – но все равно не могла достать до края.
– Может, ты сумел бы забраться по моим рукам, – сказала она коту. – Или я могу тебя подбросить.
Глаза Горацио раскрылись шире.
Но прежде чем Олив успела его взять, над краем ямы раздался голос:
– Боюсь, это не сработает.
По покрову орляка прошла тень. Мгновение спустя через прореху в зелени на них уже смотрел оборванный юноша из леса. Его лицо исказилось в медленной, хищной усмешке, и вдруг Олив увидела, что разница между этим симпатичным молодым человеком и ужасающим портретом на чердаке не так и велика.
Парень (Олдос МакМартин, напомнила себе Олив) держал в руках кисть и бутылку краски. Олив припомнила стеклянный стук, с которым кожаная сумка упала на пол домика. Что-то не менее большое и тяжелое с таким же стуком упало на дно ее желудка.
– Я не склонен позволить одной маленькой девочке и одному непослушному коту стоять на пути у моей семьи, – произнес Олдос и окунул кисть в бутылку. Несколькими быстрыми росчерками от земли к нарисованному воздуху он набросал зазубренный, ветвящийся силуэт, и еще один, и еще, пока наконец яму не окружили невысокие черные деревья.
– Не лучшая моя работа, – сказал он, – но я несколько спешу. И говоря о скверных работах – я ведь встречался с твоими портретами, Олив… – Олдос сделал паузу, чтобы с улыбкой покачать головой. – Что за жалкие экземпляры. Не уверен, что ты смогла бы нарисовать хуже, даже если бы специально захотела.
Олив сглотнула.
У нее над головой молодой человек вынул из кожаной сумки еще одну бутыль и положил на палитру черные, белые и коричневые мазки.
– Тебе недоставало ингредиентов, ты неправильно смешала краски, а главное – твоя техника оставляет желать весьма и весьма лучшего, – терпеливо, как школьный учитель, разъяснил он.
– Видишь? – Его кисть порхала в воздухе, оставляя за собой след волшебной краски. – Достаточно линии, максимум двух, чтобы обозначить форму растения.
Теперь кисть размашисто хлестала, проращивая листья из концов все еще влажных веток.
– То, что минуту назад было голой землей, теперь стало живой изгородью. – Зазубренные ветви из коричневой краски переплелись в сером воздухе, цепляясь одна за другую, и сплелись в покров, плотный, как забор. – Несколькими мазками, верной игрой света и цвета я могу превратить цветы в лед. Траву в камень. Склон бесплодного холма – в разверстую могилу.