— И здесь, в Париже… — Сергей мысленно представил своих знакомых по «евразийству». — Нет, не может быть! Господи, почему я так доверчив!
— Доверчивость в данном случае — качество чрезвычайно опасное. Сами понимаете, в какую ловушку вас могут заманить. Именно здесь, среди тех, кто прикидывается патриотами России, в самом центре якобы антисоветских групп, скрываются настоящие враги! Именно здесь нужны честные, не идущие на обман и подкуп люди, — Ильин захромал к санаторскому «шале». — Идемте, идемте в холл, Сергей Яковлевич. В самом деле, влажно. У меня в старые раны на ногах словно собаки зубами вцепились.
— И вот еще что, Сергей. У вас тут семья рядом, — Ильин остановился, шлепнул на шее комара. — Будете беседовать о том о сем, о нашем разговоре — молчок. Если откровенно, Сергей, я давно к вам приглядывался. Слышал отзывы и ни капли не сомневаюсь в вашем чувстве чести. Но, сами понимаете, приглядывались и враги.
Вечером с Мариной Сергей пытался полунамеками обрисовать ситуацию: она, де, попала под влияние антисоветской пропаганды, опутавшей весь Париж. Марина с закрытыми глазами сидела на табурете, нервно дергая ногой. Рядом стоял Мур — с взрослым выражением хмурого лица листал журнал. Мальчишескими шалостями он пренебрегал, разговор со взрослыми поддерживал на равных. «Я уверен, что Марина, как женщина, боится войны, — решил он. — Война не желательна во всех отношениях. А дискуссировать по этому поводу можно сколько угодно. Весь санаторий — как государственное собрание митингует. Я примкнул к социалистическому лагерю».
В Париж Сергей Яковлевич вернулся окрепший и бодрый. Казалось, все его душевные терзания отступили вместе с болезнью, он перешел какой-то важный рубеж, да и внешне жизнь его круто изменилась. Он часто уходил или уезжал куда-то. Аля догадывалась — дело не только в издательских делах. Как она жалела, что отец запретил помогать ему.
Только в наше время из рассекреченных документов НКВД стало известно, что в Шато д’Арсин располагался штаб агентуры НКВД. Именно там и «подлечили» Эфрона, заразив его новой идеей: борьбой с тайными врагами родины. Борьба обещала быть нелегкой.
«Под ладонью слезы, а не дождь»
В 1932 году Марина сказала первые горькие слова о дочери: «За семь лет моей Франции — выросла и от меня отошла — Аля».
Стычки происходили постоянно и по любому поводу.
— Аля, ты слишком много куришь! У тебя в детстве были обнаружены каверны! — Марина говорила вдогонку улизнувшей из кухни с сигаретой Але. Причем очистки свеклы на куске газетки так и бросила, не завершив работу. И недоеденный бутерброд — везде бросает. Неряха, лентяйка, чуть что — недомогания. И ведь все — назло матери.
Марина резко отворила дверь в комнату, где скрылась Аля.
— Здесь же спит Мур! Тебе не хватает еще и ему испортить легкие. Слава Богу, у мальчика другая наследственность. — Марина забрала пепельницу. Аля вышла за ней!
— Во-первых, Мур в детском саду. Во-вторых, легкие мне испортила ты — курила еще со мной в утробе. И между прочим при больном отце!
— Ему я запрещала! — топнула ногой выведенная из себя Марина. Теперь выходило, что во всех бедах семьи виновата она. — Курили все! А на мне весь дом держался, и я ра-бо-та-ла! Марина — добытчица. Марина — городовой! Марина уморит всю семью. А сама и не кашляет!
— Марина, вы как с луны свалились! В дыме сплошные вредные вещества! Это знают все.
— Мне лишь известно, что мой организм воспринимает эти вредные вещества с удовольствием.
— Известное свойство всех вредных существ — не травиться от яда! — мгновенно парировала Аля. Марина рухнула на табуретку, держа переполненную пепельницу:
— Ты хоть слышишь, что ты говоришь? Я — вредное существо?! Крыса?! Таракан?!
— Слышу, что говорю. Говорю, что вы травите воздух. Дайте мне окурки — выкину. — Забрав пепельницу, Аля быстро выскользнула на лестницу.
Хорошенькая, нет — просто красивая, нет, не просто — необыкновенно. Из тех ярких, светящихся, легких, как праздник с фейерверком, на которых шеи сворачивают. Густые блестящие волосы, подстриженные «в каре», беретик немного боком, а глаза сияют, словно клад нашла. Весела со своей молодежью — так и заливаются. Остра на язык, но не зла. Не зла… Только с матерью… как, когда это случилось? Из подружек, наперсниц — во враги? Из-за политических расхождений? Выходит, все они рвутся на родину, а Марина как гиря на плечах. Но ненавидеть из-за политических разногласий? Кого? Марину — кумира, богиню, волшебницу. Алину подругу, мать… Немыслимо…
Отстраненность Али выражалась не только в том, что она избегала домашних забот и дел, старалась меньше бывать дома, но и в душевном отчуждении — это было больнее всего. Всю жизнь Цветаева стремилась сформировать дочь по своему образу и подобию, «вкачать» в нее самое дорогое, важное, непреложное. И вдруг потеряла ее доверие, привязанность, преклонение: Аля пошла за отцом, отринув материнскую науку. Несомненно, в расхождении Цветаевой с дочерью переплелись нужда и политика. Будь жизнь семьи материально легче и больше возможности Аде устроить свою жизнь — интересно работать, поселиться отдельно, вероятно, она не так легко соблазнилась бы «возвращенством», не стала бы, вслед за отцом, видеть в Советской России воплощение идеала, возможности новой, благополучной жизни. Получается: не столько бегство в Рай, сколько бегство из ада.
Цветаеву мучили шушуканья за ее спиной, беседы шепотом в запертой комнате — Сергей, Мур и Аля образовали комплот. Временами Цветаева чувствовала, что они не только не нуждаются в ней — тяготятся ею.
11 февраля 1935 года: нервы у всех натянуты в струнку, конфликт может разгореться всякую минуту, Марина измучена сопротивлением дочери, в любом пустяке ей слышится оскорбление.
У Цветаевой вечером должно состояться выступление о Блоке. Она попросила Алю сходить за лекарством Муру — у него снова, кажется, начинается ангина.
— Марина, он просто так ноет, а мне надо эскизы дорисовать. Рамку закончу и схожу.
— Я вечером должна читать текст перед залом, это можно понять? А у меня не было времени даже перечитать рукопись! Это же позор — в таком напряженном тексте — запинаться.
— Хорошо, — Аля продолжила свое занятие. Ей казалось, что Марина специально отрывает ее от дела, чтобы доказать свою власть. Ведь никакой необходимости в срочном лекарстве не было. Марина явно нервничала, Аля сознательно испытывала ее терпение.
— Прошло десять минут, может, ты, наконец, начертила четыре линии?
— Начертила, теперь чулки штопаю. Не могу же в рваных идти.
Вся кипя, Марина уже забыла о Блоке и следила за стрелкой часов — ведь было ясно: Аля объявила войну. Вот надела зашитые чулки и взялась читать газету!
— Я понимаю, своим демаршем ты ставишь меня на место. Мое место — отщепенки в семье. Изгоя. Политически неугодного элемента! — ее голос задрожал. — Неужели ты не понимаешь, что так издеваться над человеком, пусть Даже очень плохим, в день ответственного выступления — позор!
— Вы и так уж опозорены.
— Что?!
— Вы только послушайте, что о вас говорят!
— Что же?! Что я примазываюсь к большевикам? Или, может быть, вступила в компартию?
— Сегодня вы защищаете Блока, завтра Маяковского. Сегодня говорите одно, завтра другое. Вашу лживость все знают!
— Я… Я… — Задохнувшись от гнева, Марина рванулась к дочери и отвесила звонкую пощечину, с наслаждением и ужасом крушения любви, нерушимости спаянного душевного родства.
Когда она рыдала, положив голову на руки, руки на тетрадку с записями, и слезы размывали лиловые чернила строчек, дверь хлопнула — Аля ушла на кухню — выплакать обиду отцу.
Раздался громкий, гневно приподнятый голос Сергея:
— Ударила?! Ни минуты больше не оставайся здесь. Это перешло всякие границы. Возьми — вот деньги.
Сергей поцеловал мокрую горячую щеку дочери и захлопнул за ней входную дверь.
Глядя на листы с текстом, Марина сообщила тихо, то ли Блоку, на стихах о котором расплылись ее слезы, то ли своей судьбе: «Моя дочь — первый человек, который меня ПРЕЗИРАЕТ. И, наверное, — последний. Разве что — ее дети». И записала это для памяти.
…Детей у Али не будет. Всю свою молодость — 16 лет она проведет в лагерях любимой родины.
Дома в тот парижский февраль она отсутствовала две недели, пытаясь обрести самостоятельность. Потом вернулась с новой идеей: найти работу и помогать семье.
Через знакомых Але удалось устроиться ученицей медсестры в зубоврачебном кабинете.
— Что-о-о? Моя дочь будет за гроши батрачить на чужих людей, когда я здесь не разгибаюсь над корытом и плитой! А ведь я — не домохозяйка. Если ты забыла — я еще помню, чем занимаюсь всякую свободную минуту. Я создаю Поэзию! Но вместо этого буду мыть полы, пока ты там будешь мыть плевательницы! Прекрасная «помощь» дочери.