— Сева, я тебя хорошо знаю. Не бойся меня смутить или обидеть. Другу можно.
— Собственно… Собственно… — Всеволод Александрович поднял багряный кленовый лист и стал внимательно рассматривать на нем жилки. — Марина Ивановна увлечена не на шутку. Олюше тоже так кажется. И, знаешь, уже вокруг шепчутся.
— Бахрахом? Ха! Глупость фантастическая. Он же в Берлине, и они никогда не виделись. Это ее игра в романтизм. Иначе она не живет. Выдумывает, влюбляется, пишет! Поэзия требует постоянного пожара.
— Я о другом предмете. Впрочем, извини, не могу! — Богенгардт махнул рукой и решительно свернул с тропинки. — Они сами тебе расскажут.
Сергей столько раз обжигался о романы Марины, что сейчас не слишком тревожился, принимая объяснения Марины ее долгих отсутствий: библиотека, семинары по искусству, друзья. Ладно. Но сейчас вдруг все прояснилось. Богенгардт не решился назвать имени. А все уже, оказывается, знают! Кроме чудака-мужа. Который просто решил закрывать глаз на приключения жены… Неужели Константин? Нет, только не Родзиевич — друзья же!
— Марина, вы ничего не хотите мне сказать? Теперь, когда Аля в гимназии, у вас больше возможности писать, а вы так мало бываете дома.
— Я часами сижу в библиотеке. Собираю материал. Это будет трагедия. Трагическая трилогия. — Она сравнила только что завершенные связанные шарфы — серый и темно-зеленый: — Вам какой больше нравится? Впрочем, это оба вам. Рады? — Она набросила петлю шарфа на его шею.
— Разве библиотека закрывается ночью?
— Что за допросы? Вы решили, что я окончательно превратилась в толстокожую бюргершу и буду храпеть под перинами в такие ночи? Да, я брожу по спящему городу. Он волшебен.
— Дорогая, мы отлично знаем друг друга. Вы — человек страстей. Отдаваться с головой урагану чувств для вас стало необходимостью, воздухом вашей жизни. Кто является возбудителем этого урагана, собственно, неважно. Я лишь прошу не ставить меня и себя в смешное положение.
— Сережа! Я поэт! И вам прекрасно известно, что почти всегда мои увлечения строятся на самообмане. Я создаю свою Галатею, потом разочаровываюсь и забываю.
— Чтобы начать все снова. И ритм, бешеный ритм. Сегодня отчаяние, завтра восторг, любовь, трагедия на грани самоубийства, и через день снова сияние!
— Только в таком ритме я могу писать. Взлетать и падать в бездну. Разбиваться и воскресать!
— Громадная печь, для разжигания которой необходимы дрова, дрова, дрова. Тяга пока хорошая — все обращается в пламень. — Сергей стащил шарф и положил его на стол. — Мне давно ясно, что я на растопку не гожусь. Когда приехал встречать вас в Берлин — дрожащий от нетерпения, понял, что за несколько дней до моего появления печь была растоплена другим. Отстранился, стал ждать. Вишняк был забыт вами. Но потом все началось снова.
— Перестаньте! Вы стали мелочны. Вишняк — пустой манекен. Бахраха я никогда не видела. Это же тени! Эпистолярные романы, декорации! Вы специально травите меня! — Рыдания сотрясли ее плечи. Но Сергей не отступил, он не мог больше играть в полуправду.
— А Родзиевич?
— Он вообще не из моих героев, — Марина напряглась, стирая тыльными сторонами ладоней слезы. — Зачем вы приплетаете своего друга? Это низко! Это невыносимо, в конце концов! — сдернув с гвоздя пальто, она кинулась во двор.
От сердца отлегло. Что делать, так уже было. И это не имеет отношения к нему. Таковы законы «возгорания» Поэта, которые он для себя принял. Вместе со всей немыслимой любовью к Марине.
Но на следующий день случилось неожиданное — «как обухом по темени». Среди своих записей Сергей увидел листок с круглым Марининым почерком — наполовину сгоревший. Видимо, она разжигала печку и бросила обрывок. А на нем: «…евич разбудил во мне женщину». Рука задрожала, перехватило дыхание, он рухнул на стул, пытаясь проникнуть в смысл признания. Фантазия? Выдумка? Он сопоставил факты — долгие прогулки Марины, свое двухнедельное отсутствие. И Марина! Она же совершенно изменилась! О, если бы сразу умереть!
Сергей ждал ее почти всю ночь, воображая картины измены. Заготавливал фразы заранее. И начал, едва она вошла:
— Я все знаю. Не надо отравлять наши отношения ложью. Поймите, мне очень больно. Я так прямо, так безоговорочно, так неотрывно любил вас. Больше собственной жизни боялся потерять. А теперь моя жизнь — обуза, невыносимая боль. Мой друг или какие-то полу-вымышленные фантомы рядом с вами — совсем не одно и то же.
— Не надо придумывать трагедии на пустом месте. Мне тоже слишком часто хочется умереть. Хожу по набережной и примеряюсь. Вы всегда были равнодушны к моим увлечениям, отстранены, погружены в свою политику и вдруг… Что произошло?
— Марина! Марина! Марина! Разве вы не видите, как изменились ко мне? — истерики и слезы по любому поводу. Разве не понимаете, что Константин — особый для меня случай? Я чувствую себя жерновом на вашей шее… А ведь я живой, я страдаю…
— Чем я могу облегчить ваше положение? Мне уйти? Начнем с того, что я во всем признаюсь, что была гадкой, лживой! — Марина задохнулась, перевела дух… — Делайте со мной, что хотите. Я люблю его… — Она упала на табурет, сложила на коленях руки, как ожидающий приговора.
Сергей долго ходил по городу, не зная, на что решиться. За стойкой в Маленькой почтовом отделении, пустом, пропахшим сургучом, долго писал письмо единственному человеку, с которым мог быть откровенен — Максу Волошину. Недописав, сложил листок, сунул в карман порыжевшей гимнастерки. С надеждой взглянул на каменную Деву Марию в овальной нише и решительно пошел домой.
Марина была дома и уже приготовила обед. Не взглянув на Сергея, предложила:
— Горячую кашу будете?
Он промолчал, она обернулась, увидала его лицо и застыла, держа в руках захватанное кухонное полотенце…
— Марина, мы с вами пережили многое. Я умел понять ваши увлечения и ваше уважение ко мне. Я бы не завел этот разговор, но твердо знаю, вам тоже очень тяжело. Весь воздух отравлен!
Марина не шелохнулась. Тихо проговорила:
— Я знала, что причиню боль. Мне самой больно.
— Мое решение окончательно — нам надо разъехаться. Я вижу, как вы несчастливы. Поверьте, я тоже весь изломан. Давайте не будем мучить Друг друга. Прошу вас, поставим точку. — Сергей ушел, и в комнате стало тихо. Только Зеленая муха неистово билась в низенькое мутное окно.
Марина потемнела и окаменела. Потом взяла чемодан и побросала несколько каких-то одежек. Молча, двигаясь с сомнамбулической отрешенностью, ушла из дома, не закрыв дверь. Сергей даже не вышел, словно растворился в своей комнатенке. Он не знал, сколько времени пролежал, уткнувшись лбом в стену. В доме было темно, когда раздался голос соседки:
— И двери у вас отворены, и дома, что ль, никого нет?
— Я спал, извините. — Вышел к женщине Сергей.
— Я вот чего пришла: вы, Сергей Яковлевич, отдохните пока. Пусть Марина Ивановна у меня поживет. Пришла — лица на ней нет, словно заблудилась. Жизнь прожить — не поле перейти. — Женщина покосилась на стул, но приглашения присесть не получила. А так хотелось изложить этому симпатичному господину Эфрону происшествие поподробнее, как прибежала Марина Ивановна, как винилась в том, что не верна мужу… Пришлось ограничиться наставлением;
— Главное — надо успокоиться. В руках себя держать. Да двери-то заприте, комнаты совсем застудите.
Вскоре Сергею стало известно, что все Маринины пражские знакомые в курсе ее романа с Родзиевичем. Подруги обсуждали захватывающие душу подробности ее переживаний. Ведь то, что для Сергея трагедия, — для Марины всего лишь — сюжет для стихов.
Сергей ошибался — на этот раз Марина погибала от самой настоящей любви. Растеряв способность хитрить, душа гордыню, с кровью, с мясом вырывала из себя лучшие в ее жизни стихи.
Две недели Марина была в безумии. То возвращалась, то снова уходила: рвалась от одного к другому. И каждый знал, что с ним она несчастлива, и выхода из ситуации нет.
Родзиевич вышел с Сергеем после занятий в университетский сквер. Молча показал на давку. Сели, закурили.
Родзиевич легко начал разговор, словно давно был готов к нему.
— Сергей, не мучайся, я понимаю, ты хочешь поговорить о Марине.
— Да, у меня много вопросов… Почему ты… Я считал тебя другом…
— Мне казалось, ты привык к ее увлечениям и принимаешь все, как есть. Ты так легко отпускал жену на прогулки со мной, словно благословлял нас.
— Какая пошлость! — схватившись за голову, он раскачивался от пронзившей боли. — Я не знал, не знал, что гублю и себя и ее. Она полюбила со всей глубиной! Она хочет стать твоей женой, но не бросает меня только из жалости, из многолетней привязанности и полудетских клятв в вечной верности… Я отпустил ее». И..; не имею к тебе, Константин, никаких претензий.