Бахрах был в Берлине, Родзиевич оказался рядом. Возможно, если бы он не встретил Цветаеву на вокзале, на его месте оказался бы другой. Вспыхивающий в ней пожар способен превратить в бензин даже воду. Но «Маленький Казанова» сам оказался из горючего материала.
«Тело другого человека — стена, она мешает видеть его душу. О, как я ненавижу эту стену!» — своей мучительной проблемой Марина, похоже, не поделилась с Родзиевичем, ведь кроме тела что-либо более достойного внимания разглядеть в нем было трудно. Зов плоти оказался могучим. Марину, не умевшую быть Евой — искусительно-женственной, сексуальной, кокетливой, манящей, неудержимо тянуло к Родзиевичу. Не важно, что разговоры о поэзии с ним не стоит и затевать, а играть в соблазн не на бумаге она не умеет. Сумеет он.
«Вскрыла жилы; неостановимо невосстановимо хлещет кровь»
Марина и Аля завзятые ходоки. Любит прогулки и Константин. Какое счастье — осень уже подступила, лесопарк в багрянце и золоте, в свежем воздухе кружат листья. Марина решила проводить Алю в гимназию от станции пешком. Сергею трудно даются такие прогулки, и провожать Алю вызывается Родзиевич. Снова они одни в лесу. И не важно, о чем говорить. Говорит Аля — поведала о первых школьных впечатлениях. Родзиевич скупо и односложно изложил о том, как попал в Красную армию, был захвачен в плен белыми и перешел на их сторону. По убеждению и по велению офицерской чести.
Чета Богенгардтов — Всеволод Александрович и Ольга Николаевна — встречают Алю, которую успели полюбить в гимназии.
— Знаете, что она ответила ученикам, когда ее спросили, кто она и откуда? — сюрпризно улыбнулась Ольга Николаевна: — «Я — Звезды. И с небес!» — И ведь правда — необыкновенная девочка. И так похожа на отца. А Сергей Яковлевич не хворает ли?
— Усиленно готовится к экзаменам, чрезвычайно ответственный человек, вы, конечно, успели заметить. Но приставил нам с Алей надежного сопровождающего. — Марина глянула на Константина, и женщине было достаточно, чтобы прочесть в этом взгляде сюжет их обратного пути. Тем более кое-что о Родзиевиче и Марининых увлечениях она знала.
Оставив гимназию и мысли о школьных радостях за Могучими дубками, окружавшими школу, они долго бродили по лесу. Почти молча, ощущая, как нарастает напряжение. В быстро спустившихся сумерках видели взгляд друг друга, словно светившийся, и ощущали исходящее от спутника тепло. Казалось, если приблизиться друг к другу — пробежит искра, воздух воспламенится. Марина забралась на поваленное дерево и прыгнула в жухлый малинник. Константин поймал ее, НС дав упасть в колючий куст. Застыли, тесно прижавшись. Марина не делала попыток высвободиться, только смотрела в его так близко оказавшиеся глаза, на его красиво очерченные губы, выбритый подбородок с ямочкой. Марина молчала, а внутри грохотала музыка — страстно нарастающий барабанчик зачастившего сердца. Подумала: не с кардиограммы ли влюбленного писал «Болеро» Равель?
Откуда-то взялась и низко повисла огромная любопытная луна. Ждала.
Марина поняла: еще мгновение — барабанчики затрепещут крещендо, и она вопьется в эти спокойные, чуть улыбающиеся губы. Вопьется — и не оторвать. Пропала. Резко освободилась из кольца крепких рук. Он задержал ее ладонь, пальцы были холодны — он чуть дрожал. Марина заторопилась:
— Пора домой. Мне зябко. Сергей заждался.
У дома простились за руку, и Марина опрометью бросилась на свой чердак. Там в ознобе куталась в шаль, пила заваренный Сергеем чай.
— Что-то случилось? Заблудились? А я чашки помыл и пол. Чисто? Ничего не разбил.
— Красиво… Не здесь, в Праге. Фантастический город. Рыцарь у моста так похож на меня… от реки тянет сыростью… — врала она, почему-то боясь рассказать о часах, проведенных с Родзиевичем в лесу.
Первое письмо к Родзиевичу она написала этой ночью — 27 августа 1923 года: «Мой родной Радзиевич (она всегда писала его фамилию через «а». — Л.Б.), вчера на большой дороге под луной расставаясь с Вами и держа Вашу холодную руку в своей, мне безумно хотелось поцеловать вас, и если я этого не сделала, то потому только, что луна была слишком большая. Мой дорогой друг — нежданный, нежеланный и негаданный милый чужой человек, ставший мне навеки родным. Вчера под луной, идя домой, я думала — «Слава Богу, что я этого прелестного опасного чужого мальчика — не люблю! Если бы я его любила, я бы от него не оторвалась. Я не игрок, ставка — моя душа…»
Далее Марина заклинала «чужого мальчика» в самый трудный час позвать ее, обещая: «окликните — отзовусь».
Марина надеется отстранить Родзиевича на дистанцию «дружеской души» и в то же время не хочет этого. Полагает, что наивное заклинание «не люблю», посланное «навеки родному чужому мальчику», отведет лавину надвигающегося чувства. Грозящей беды? Беды. Она это предчувствует верно. Но обратного пути нет: своевольная, влюбчивая Марина уже ступила на дорогу, ведущую в его объятия.
Через несколько дней снова провожали Алю. В семье тревога: у девочки нашли двустороннее затемнение в легких. Она требует повышенного внимания. Сергей остается в гимназии у Богенгардтов. В университете небольшие каникулы, и все советуют ему побыть с дочерью.
Марина с Родзиевичем машут руками, оставшимся на крыльце Сергею с Алей и Богенгардтам. Вечер по-летнему теплый, а лес уже их заговорщик и сообщник.
Молчаливые поцелуи — властные и нежные. Колени подкашиваются — такого Марина не испытывала — желания отдать свое тело, а его тело — взять! Высокая августовская трава ложится ковром, в розовом небе застыли черные еловые ветви. Сквозь туман желания кружат слова: тело, жажда, мужская страсть, зовущая плоть…
Он сексуален, умел в любви. Властен и мягок, предупредителен и немногословен. Марина превращается в Еву, с неведомым восторгом освобождается от крыльев бесплотной Психеи. Родзиевич сделал то, что не удавалось никому другому — Марина прославляет отвергаемую ею земную мужскую страсть.
На следующий день она записывает: «Радзиевич сумел преодолеть мою биологическую природу (…) Когда и музыку слушая… ждешь конца (разрешения) и, не получая его, томишься… Ну почему никогда не «Подожди»? О, никогда почти на краю за миллиметр до — никогда! Ни разу! Это было нелегко, но сказать мне — чужому, попросить… недоверие? Гордость? Стыд? Все вместе… Это самая смутная во мне область, загадка, перед которой я стою… Но тоска была, жажда была — и не эта ли тоска, жажда, надежда толкнула меня к вам… Тоска по до воплощению. Ваше дело сделать меня женщиной и человеком довоплотить меня. Моя ставка очень высока».
Родзиевич справился, довоплотил, сделал женщину из маявшейся по дружбе бесплотной Психеи. Он — умел подчинить своей воле и был опытен в соблазне.
Пока Сергея не было в Праге, они встречались ежедневно. После приезда мужа время Марине приходилось выкраивать, придумывая предлоги. Часами гуляли по городу. Особенно много времени проводили любовники на Петршиновой горе, сделав ее своим «островом». Иногда приходилось снимать номер в отеле. Все так чудесно, так полно… У Марины только одна просьба к Родзиевичу: «Полюбите мои стихи!» Но это, увы, невозможно. Они все больше гуляют по старинным улочкам, подолгу засиживаются в крошечных кафе. Все с оглядкой, с воровскими ужимками. Марину приводит в бешенство конспирация:
— Я не могу вечно сидеть с вами в кафе! Вечно видеть вас через стол! Ненавижу стол! Хочу дом с вами, чтобы вечером приходили и вместе ложились спать.
Читает ему написанные накануне отчаянные стихи:
Марина чувствует, что попала в западню, выхода из которой не видит. А потому и бубнит попеременно: любовь — смерть… Она очень напряжена, взвинчена, она на грани истерики. Родзиевич предпочел бы более простые отношения с женщиной. Он начинает думать о том, как бы поделикатнее оборвать эту связь. Марина совершенно не понимает, что даже ее прежние, более «духовные» романы тяготили партнеров навалившейся на них интенсивностью Марининых чувств, всегда трагических, всегда непомерно ответственных. А уж «маленькому Казанове» груз таких насыщенных чувств не по плечу.
Сергея вызвал на разговор его приятель Богенгардт. Этот тихий интеллигент, смущающийся своей миссии, нашел в себе силы предупредить Сергея:
— О таких вещах не говорят. Но лучше я, чем сплетни со стороны. Пройдемся по аллее, здесь фантастические клены)
— Сева, я тебя хорошо знаю. Не бойся меня смутить или обидеть. Другу можно.