— Не могу смириться с планом Высшего замысла. Уж очень много в нем бесчеловечного. Выходит, Петр умирает в соответствии с планами Всевышнего? И наши родители, и все юные, светлые, безгрешные — уходят из жизни тоже по плану? — Марина разворошила кочергой угли, и пламя вспыхнуло еще яростней.
— Уходит тело. Душа бессмертна. — Петр смотрел в огонь, полуопустив веки. Губы почти не шевелились. Марина подумала, что и Петр сам, и голос его сейчас — другие. Что сидит здесь, смотрит в огонь и говорит за него некто более сведущий. А в черной тени за его креслом вытянулся ровно и, недвижно поджарый со стальным отсветом на гладком теле Маринин давний друг — Мышастый. В его белых глазах отражались два алых пламени.
— Душа бессмертна! — твердо выговорил Сергей, как бы заклиная всех. — Иначе быть не может. Иначе все это… не имеет смысла. Любовь к ближнему — и есть Господня любовь. Здесь все очень сложно.
— Сложно? Надо просто верить, как простая деревенская баба! — Петр поднялся: — Прошу прощенья, меня в сон клонит. Это от вина. — И улыбнулся светло и легко, словно они обсуждали сейчас не его уход, а просмотренный водевиль.
Марина присела на подлокотник кресла Сергея и прижалась к нему.
— Вот это-то у меня и не выходит — молиться, как простая баба — сердцем, всей кровью своей! А не вечно сомневающимся умом. Неумение молиться — это уже отверженность. Меня пугает моя полная неспособность молиться и покоряться. При этом — безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жадность жить!.. — Марина вгляделась в мрак за креслом: Мышастый засмеялся? Он никогда не делал этого. Но отчего растянулись узкие, бледные губы?
— Жадность к жизни — это нормально, как хороший аппетит. Иначе зачем всех нас пригласили за щедро «накрытый стол»? Вот только на этом пути кто-то подножки ставит. Говорят: «от лукавого».
«От Мышастого» — поправила про себя Марина и сказала вслух:
— Вы, Сергей, психолог. Не стараетесь бурно убеждать меня. Сами знаете, моя гордыня не позволяет мне допустить… не позволяет смириться, что Петя умирает.
И еще там, на фронте гибнут люди… И все уйдут… И даже этот дом, ковер… И нас с тобой не будет… Везде проклятущая смерть! «Настанет день, когда и я исчезну с поверхности земли»… — Она разрыдалась у него на груди, вымочив слезами шерстяную жилетку.
Ночью разбудила и прочла только что написанные стихи:
…Война, начавшаяся летом 1914 года, оказалась нешуточной. Стихи Цветаевой о войне в буквальном смысле «вклинились» в цикл, посвященный Петру Эфрону. В них ирония над борьбой политических амбиций, противопоставление собственной — единичной утрате близкого человека. Нет, это было не противопоставление, лишь горький смех над собственной беспомощностью изменить что-то. Цветаева не хочет смириться. Как и прежде, она жаждет диалога с Творцом. Она бросает вызов. И высшим силам, и земным. Она демонстративно провозглашает, что темные луны — глаза умирающего друга — важнее для нее любых мировых катастроф.
Марина соткана из противоречий. В этой «отрожденной поэтовой сопоставительной и противопоставительной страсти», сведения полюсов «Бог-Черт», в потребности связывать в узел крайности («чей-то дар мне в колыбель») — суть напряженности цветаевской поэзии, мощь ее энергетического заряда. И саму Цветаеву, и то, что сделано ею в литературе, оценивали и оценивают неоднозначно — от прямого неприятия до преклонения. Цветаева, как Поэт и человек, — явление особой душевной, нравственной конструкции. «Безмерность в мире мер» не вписывается в рамки привычной морали. Анализировать жизненные позиции или поступки Марины с точки зрения обыденной психологии, традиционной нравственной установки — задача заведомо сложная. Для того чтобы понять ее, необходимо изначально изменить критерий — принять ключевое условие: Марина Цветаева — аномалия. Аномалия, как творческий индивидуум, как человеческий характер, как часть социума, как личностная единица. Искать привычно-логические мотивировки в поведении Марины чаще всего не имеет смысла: они изменчивы, противоречивы, часто взаимоисключающи. Едва нащупываешь некую спасительную почву логики, как вновь проваливаешься в топь несоответствий. Нельзя не признать — отделить личностное начало Поэта от творческого подчас невозможно, их капризный симбиоз и составляет тайну дара.
Казалось бы, все сложилось благополучно: семейная жизнь юных Цветаевой и Эфрона на зависть гармонична. Настораживают лишь зреющие подспудно перепады настроения Марины — она неудовлетворена, сама не отдавая себе отчета в этом: все слишком покойно, гладко, ровно. Мятежному дару Марины нужна буря.
В июне Сергей приезжал в Коктебель, где с няней и дочкой жила Марина. Здесь же отдыхали его сестры, а также Ася с очередным мужем и вторым сыном. Все приглядывались к семейству Эфронов. Что-то настораживало в демонстрируемой Мариной идиллии. Возможно, чрезмерная экзальтация Марины.
6 июня 1914 года она вдруг читает Максу и Вере Эфрон только что написанные стихи, посвященные Сергею. Первое — уже известное нам «Я с вызовом ношу его кольцо…» и новый вариант:
Волошину интонация восторга кажется чрезмерной. Сестры Сергея настораживаются — женщины всегда подмечают тонкости, заметили и взгляды Марины в стороны иных романтических объектов. Что тут поделать, молодая женщина, полная сил, своевольная, отчаянно влюбчивая — да у нее еще вся жизнь впереди. А у мужа, увы, слишком много забот. Статус Сергея — добровольно принятый, как хранителя Королевы и ее вечного рыцаря, кажется несколько шатким. Это эффектно для юношеских фантазий, но никак не в серьезной взрослой жизни.
Марина продолжает провозглашать свою веру в счастливый брак, словно заговаривая себя от какой-то напасти, от ложного шага. Марина чувствует, что друзья не очень верят в перспективу их брака с Сергеем. Тайные сомнения и страх мучают ее все сильнее. Она еще плохо знает себя. Верит в стержень несгибаемой воли, но и отчаянная потребность в эмоциональных взрывах терзает ее, как ни скрывай, под оболочкой слов.
О мистической вере Марины в сны знали все. Пересказывание сновидения, бесконечное толкование деталей, а потом «узнавание» в случившемся ночных предсказаний — постоянная забота Марины. А вот астрология для нее пока закрыта — увлечение ею еще не охватило мистически настроенных дам. Но эпизод, случившийся на башне волошинского дома, Марина запомнила, хотя и зачеркнула в своей памяти начисто, вымарала черными чернилами, как глупую ошибку в тексте.
Худая высокая татарка из компании коктебельских гостей была не молода, не умна, не талантлива. Хотя сама она верила в обратное, а еще в то, что она гречанка и потомственный астролог, посвященный в тайны звезд. Она часто бралась толковать Марине сны и однажды предложила пойти дальше — поговорить о том, что можно прочесть по небесным книгам. Начертав предварительно на больших листах разноцветными карандашами траектории движения небесных светил по времени рождения Марины и Сергея, она, с загадочным и непроницаемым лицом, пригласила Марину уединиться на верхней веранде, где в это сумеречный день никто не загорал.
Сели на сложенные прямоугольником бревна. Море и небо тонули в свинцовой дымке, давили своей весомой мощью и обещали непогоду. Вещунья покрывала лоб тонкой синей косынкой с бахромой из монеток. Полагала, что так убедительней выглядит в роли посредницы звезд.