Врача сразу загрузили работой, пока Крикс пошел докладывать о пленнике начальству. До полудня Иуда, едва держась на ногах от усталости, промывал и зашивал, накладывал бронзовые скобки на колотые и рубленые раны, перевязывал, мазал бальзамами, делал лубки.
Это не было лечением в истинном смысле слова, ибо целитель не вкладывал в сей процесс ни искреннюю молитву, ни душевный порыв, ни собственные жизненные силы. Так, чисто механическое действо, подобное совокуплению со старухой: конечный результат достигнут, удовольствие же не получено. Не магия, не искусство – прозаическое ремесло. Не медицина, а нечто подобное ветеринарии. Гавлонит не вредил раненым врагам, но и не желал им выздоровления.
Со злорадством Иуда щупал пульс на артериях умирающих, прикладывал к их губам полированное медное зеркальце для того, чтобы уловить дыхание, и резко бросал носильщикам:
– Тащите труп к костру!
Иуда-целитель понимал, что негоже ликовать от смерти пациента. Спрятанный внутри его Иуда-воин упрямо твердил: еще как гоже! Побольше бы их сдохло!
В полдень лекарь жадно сжевал два черствых куска ячменного хлеба, запил водой из большой бочки на телеге и снова отправился менять повязки, выявлять гнойные раны и кандидатов на ампутацию конечностей. Как ни странно, сил у него прибавилось – видно, прошло похмелье от Напитка Испытаний.
Вдруг дикий звериный рев резанул его по ушам, хотя раздался он в двух сотнях локтей от стоянки союзников – возле одной из палаток, где жили начальники самых отборных пехотных отрядов легиона.
– Врача! Врача! Мой сын умирает!
Неарх, волочившийся за Иудой, как хвост за собакой, незамедлительно схватил зелота за рукав хитона и потащил бегом за собой, не обращая внимания на возмущенные протесты раненого, брошенного в самой середине перевязки.
В мгновение ока запыхавшийся лекарь очутился перед большой палаткой неподалеку от алтаря. У входа в нее на ложе из настеленных одеял бился в конвульсиях крупный юноша в легкой льняной тунике. Его посиневшие губы разверзлись в немом крике, глаза вылезли из орбит. В багрово-синем лице и тысячеокий Аргус не нашел бы ни единого белого пятнышка. Руки бессильно терзали горло. Он задыхался, а грудь его не вздымалась.
Юнец испустил особо страшный хрип, дернулся – и затих...
– Он умер, умер! Мой последний сын! Лонгин, очнись, вернись из Гадеса! Да приведите же кто-нибудь лекаря, проглоти вас Цербер! – вокруг него суетился, кричал, ругался, заламывая руки, громадный, статный, очень красивый муж лет сорока.
Даже если бы на нем не было посеребренного шлема, а на доспехах – металлической грозди винограда, даже если бы у ног его не валялась отброшенная виноградная лоза, предназначенная для наказания виновных, даже если бы его густой бас не перекрывал шум лагеря даже и тогда в нем можно было бы безошибочно узнать великого воина и центуриона. Причем не простого центуриона, а из самых почетных, возглавлявших лучшие манипулы, претендующих на скорое повышение по службе до поста военного трибуна и командования когортой, а то и боевой линией легиона. Ибо двигался он с грацией огромной кошки, и окружающие смотрели на него, как на прирученного хищника – восторженно и опасливо.
С первого взгляда Иуда почувствовал духовное родство с ним – оба они родились под знаком Льва.
– Примипул [43] Серторий, мое имя Неарх. Я привел тебе своего раба – целителя, лучшего в этой стране! – поклонившись, сказал грек на своем родном языке.
– Да не обделит тебя благосклонностью богиня счастья Фелица, доблестный велит, за быстрый отклик на мой зов! А я лично возблагодарю тебя, если твой врач спасет моего сына! Приступай, лекарь! – скомандовал Серторий на койне.
– Что с ним случилось? – спросил Иуда на том же наречии.