Он заметил, что Михайла Харитонов ни разу не подал голоса вместе с другими в защиту полей, покинутых беглецами.
— Мишанька! — позвал князь.
Богатырь верводел, все время угрюмо молчавший, с косой на плече шагнул из толпы.
— Ступай-ка косить зеленя! — сказал князь.
Михайла молчал и не сдвинулся с места.
— Кому говорю! — грозно воскликнул Одоевский.
— Глупое слово ты молвил, князь, и слушать-то тошно! — спокойно ответил Михайла. — Кто ж хлебную ниву без времени косит?! Гляди, поднялась какова! Что добра-то губить!
— Не пойдешь? — с угрозой спросил Одоевский.
— Не пойду.
— Снова к бате в Москву захотел?!
— Не стращай-ка, боярич. Ить я-то не полохливый! — усмехнулся Михайла.
Одоевский рассвирепел. Левый глаз его убежал в сторону, кося на злосчастные зеленя, правый в бешенстве озирал безмолвную и непокорную толпу крестьян… Он обернулся к холопам, целый десяток которых верхом на конях ждал только его приказаний.
— А ну, бери у них косы, робята!
Те соскочили с седел, гурьбою пошли к крестьянам. Сам Никонка подошел к Харитонову, уверенно взялся за косовье:
— Давай сюды косу.
Михайла не выпустил косовища из рук.
— Я те дам вот! Возми-ка свою! — отозвался он.
Другие крестьяне плотнее сошлись, сжали косы в руках, было видно, что не сдадутся без драки. Этого не бывало во владениях Одоевского, и князь Федор не хотел до этого допустить… Приказчик рванул косу крепче из рук Харитонова.
— Ты слышь, Никон, отстань. Резану ведь косой — пополам, как стеблину, подрежу! — угрозно сказал Михайла.
— Сам слышал, ведь князь велел, дура! — попробовал уговорить приказчик.
— Велел — бери дома, меня не задорь! Отойди от греха! — строго сказал Михайла, и ноздри его шевельнулись.
Никонка вопросительно оглянулся на князя.
— А ну его к черту! Бери у других, — сдался Одоевский.
Приказчик шагнул к толпе, вслед за ним осмелились и остальные княжьи слуги.
— Не дава-ай! — неожиданно загремел Харитонов.
Никто никогда еще не слыхал от него такого неистового окрика.
— Не давай! — надтреснутым голосом крикнул за ним дед Гаврила.
— Не давай! — подхватили вокруг голоса крестьян.
— Пошли прочь, не то наполы всех посечем, окаянных! — вскричал без страха сухой, черномазый Пантюха, угрожающе поднимая косу.
Толпа зароптала с сочувствием. Косы зашевелились еще не очень решительно, но видно было, что никто из толпы не хочет сдаваться.
Холопы попятились к лошадям.
— Мятеж поднимаете, сукины дети?! Ну, погоди! Вот вам будет ужо! — пригрозился Федор. — По седлам! — решительно приказал он холопам и сам подхлестнул коня.
Десяток всадников пустился за господином, оставив крестьян толпою стоять в поле.
— Чего ж он над нами теперь сотворит? — опасливо спросил кто-то в толпе.
— А чего сотворить?! Вон нас сколько! — отозвался Пантюха. — Ишь, надумал неслыханно дело. Гляди — хле-еб! К Вознесеньеву дню с головой покроет… Коси-ить! Такую красу загубить…
— С боярщиной кончили, мир. Теперь за свое приниматься! — громко сказал дед Гаврила.
Пантюха первый взялся за вожжи и тронул свою лошаденку, круто сворачивая с дороги на яровой клин, откуда за несколько дней до того Одоевский разогнал пахарей. Десяток людей с сохами потянулись на свои недопаханные яровые полосы…
— Братцы! Покуда мы на боярщине были, у деда Гаврилы какие овсы поднялися! — выкрикнул кто-то.
— Дед Гаврила, овсы у тебя богаты! — крикнули в ухо старику.
Человек пятьдесят по пути остановились над узенькой дедовой полосой, покрывшейся свежей зеленой щетинкой.
— Ишь, лезут! — ласково говорили вокруг, словно любуясь детишками, которые на глазах подрастают…
— С косами едут! — звонко крикнул подросток Митенька, сын Христони.
Все оглянулись в сторону боярского дома.