А ну как помер с перепугу или еще от чего в застенке Александр Львович? Или, неведомо, что лучше, выбрался живехонький и принялся расправляться со всеми, кто был причастен к его наказанию и пленению, и их родственниками? Всякое чудилось Гошке и наяву, и во сне. И Стабарин. И мать с отцом и дедом на дыбе — выпытывали у них, куда делся Гошка. И полицейские приставы и жандармы, разыскивающие, чуть не с собаками, Гошку. Аннушку вспоминал. Как-то она там? Помнился ему случайно услышанный разговор в парке.
— Здравствуй, Георгий, — улыбнулась воспитанница Триворовых. Да что воспитанница, — родная дочь Александра Львовича! Ее лицо приметно осунулось, но стало мягче, спокойнее.
— Здравствуйте, Анна Александровна! — догадался вскочить наконец Гошка. — Как вы сюда попали?
— Вышла замуж.
— За кого?
Все, кроме Гошки, засмеялись. Гошка перевел взгляд с Аннушки на ее спутника.
— Нет, правда?!
— Совершеннейшая, — подтвердил, улыбаясь, Викентий.
— А как же… — Гошка запнулся. У него на языке вертелись вопросы о Стабарине, крепостном состоянии — а ведь это было именно так! — Аннушки.
Викентий, предупреждая их, спокойно объяснил:
— Видишь ли, при всем несовершенстве дарованной воли…
— Завоеванной… — поправил его Николай Иванович.
— …она сделала десятки миллионов людей, — Гошка понял, что студент, щадя самолюбие Аннушки, умышленно не употребляет слово «крепостных», — лично свободными. Так что у Анны Александровны не было необходимости испрашивать чьего-либо разрешения или согласия. Кстати, тебе Гударевы передают, по обыкновению, привет, просят узнать, не забыл ли ты их. И… — Викентий порылся в карманах, — тебе письмо от Сони.
— Спасибо! — багровый от счастья и радости, Гошка взял в руки маленький голубой конвертик, не зная, куда его деть и что с ним делать.
Тот вечер Гошке не забыть вовек. Они сидели вчетвером за самоваром, который подавал не он, Гошка, как обычно, а Николай Иванович. Когда Гошка рванулся было исполнить эту, одну из своих повседневных обязанностей, Николай Иванович остановил:
— Сиди, занимай гостей.
Потом пили чай, который разливала по чашкам Аннушка, и разговаривали. В этот вечер Гошка впервые по-настоящему почувствовал: крепко прижали мужичка баре, во многом надули при освобождении, однако не во всем. Он сам с изумлением отметил — этому помогли, понятно, его добрые и деликатные друзья, — что чувствует себя по-иному, нежели прежде. Точно стена, разделявшая его и их, и впрямь упала, исчезла, растворилась в воздухе, оставив после себя горьковатую, поскрипывавшую на зубах пыль.
Аннушка рассказала новости. Они оказались не очень-то веселыми, однако и не такими трагичными, какими рисовались Гошке. Александр Львович жив, хоть все происшедшее произвело на него очень сильное впечатление. По словам Аннушки, он сильно сдал. Вспышки гнева его стали реже и не такими безудержными и беспощадными, как прежде. Он словно бы спохватывался вдруг — должно быть, вспоминал каменский урок, — скрывался внезапно в своем кабинете и брался за графинчик, который теперь ему неизменно ставили в один из шкафчиков. Гошкины родные тоже живы, особых притеснений от Стабарина не потерпели. То ли потому, что он сознавал их полную непричастность к происшествию, то ли побаивался исполнения Мартыном его угроз. О самом Мартыне — ни слуху ни духу, сгинул. Живется его родичам, как понял Гошка, трудно. Избы своей по сию пору нет, а отрабатывать барщину за землицу, которую еще предстояло выкупить, приходится.
С возвращением в Казань началась новая глава Гошкиной жизни. Николай Иванович во всегдашней своей полушутливой манере выразил это так:
— Ну что, Кирюха, как ни крути, ни продать тебя, ни сменять на кобелька уже невозможно.