Он понимал, конечно, чего от него ждут. Чтобы низко поклонился и произнес проникновенно: «Сохрани господь, барин! Какая воля? Да на что она нам? Пропадем без твоей отеческой заботы и ласки! Сгнием!»
И вдруг почувствовал Гошка, что не может так ответить. Не имеет права. Ибо говорить сейчас будет не только от своего имени, а от имени всех живых и мертвых крепостных России, травленных, битых, мученных, оплеванных, превращенных в бессловесную скотину, доведенных до последней границы терпения.
Он выпрямился, расправил грудь и вдохнул глубоко в легкие воздух:
— Кто же между хомутом и волей выберет себе хомут? Разве что полный дурак.
Увидев, как округлились Стабариновы глаза и замерли в безмолвном оцепенении остальные, добавил:
— Коли б не желали воли, так, пожалуй, не было бы ни Степана Разина, ни Пугачева. А ведь были же…
— Вон, мерзавец! К Мартыну! Запорю насмерть! — заревел, багровый от гнева, Александр Львович и рванулся с кресла к Гошке.
— Остановитесь! Не делайте сейчас того, о чем потом будете жалеть! — внезапно вырос перед ним студент.
Мгновение казалось, что Стабарин отшвырнет его с дороги. Но, видимо, одумавшись, круто повернулся и скрылся в комнатах, буркнув на ходу:
— Прошу извинить…
Гошка, ни на кого не глядя, спустился по ступенькам с веранды.
На полпути к столярке — откуда только взялся! — Упырь.
— Пошли! — приказал коротко.
Гошка безмолвно повиновался.
На конюшне царил полумрак, пахло лошадиным потом и навозом. Со света Гошка не сразу увидел Мартына. Когда разглядел, понял: пьян. А было доподлинно известно на самом горчайшем опыте: и так Мартын лют, а пьяный — зверь.
— Барин велел, чтобы все как следует было… — Упырь стал в дверях, ожидая исполнения барской воли.
Мартын, черный, косматый, поднялся с чурбана:
— Уходи! Ступай отсюда!
— Велено… — начал было Упырь.
— Изыди, — ощерился по-волчьи Мартын. — Аль от баринова гнева заговоренный? — поднял плеть.
Упырь медленно, нехотя покинул свой пост.
Ах, в худую пору Гошка попал к Мартыну. Неизвестно, отчего был тот не только пьян, но и не в себе от едва сдерживаемой ярости.
— Ну, касатик, располагайся… — хрипнул. — Кстати ты мне достался. Отведу душу. Изделаю в лучшем виде. Век будешь помнить!
— Изделай, кат! Изделай! — со злобой огрызнулся Гошка. — Может, и по твоей поганой шкуре чья нито плеть пройдется!
— Чаво?! — оторопел Мартын. — Чаво сказал?!
— «Чаво» слышал! — с ненавистью передразнил Гошка. — Пес вонючий, барский!
— Да ты, похоже, очумел, малый?! — будто даже протрезвел Мартын.
И было от чего. Все, кто ступал в его конюшенную вотчину, слезно умоляли: «Не замай, Мартынушка… Смилуйся, Христа ради…»
— Жить надоело? Я ведь насмерть забью!
— Бей, сволочь! — Гошка, не дожидаясь приказа, скинул с себя одежонку.
Мартын покрутил головой:
— Ну, парень, не обессудь. Сам напросился. За язык не тянул. Ложись!
Нестерпимой болью впились в тело веревки, Гошка заскрипел зубами.
— Погодь, это еще цветики… Сейчас ягодки будут…
Со свистом вдохнул воздух Мартын. Гошка сжался. Зажмурился. Понял: не уйти живым. Скверно сделалось. Тоскливо и пусто на душе. Взвилась плеть — а удара не было.
— Не могу… Враз убью. С одного удара… Дай охолону малость.
Мартын плюхнулся на обрубок и трясущимися руками принялся сворачивать цигарку. И тут Гошка заплакал. Слезы покатились сами собой. Как ни пытался Гошка удержать их — не мог. Сперва плакал молча, потом, всхлипывая и подвывая, и, наконец, в голос, горько, отчаянно, безнадежно. Обессилев от слез, услышал голос Мартына.
— Ишь, крепок, а разобрало. Морду-то оботри! — И, сообразив, что со связанными руками и ногами этого не сделаешь, добавил: — Погодь, отвяжу…
Гошка голый сел на лавку, всхлипнул еще несколько раз и утерся рубахой.