— И то, что вы видели сегодня, ваше сиятельство, — уже прямо адресуясь к графу, продолжал Стабарин, — увы, лишь бледная тень того, что некогда происходило здесь. Не думайте, граф, что только в столице дворянство умело, как говорится, срывать цветы удовольствия. Наши родители, степные помещики, царствие им небесное, жили широко, без оглядки. Служили редко. Да и зачем? Земли вдосталь, крепостных у иного — тысячи. Достаток — не то что нынешний. Какие празднества задавали! Дворню сотнями держали. Любую прихоть или причуду — пожалуйте! Оркестры свои, театры.
— У вас, я слышал, даже вышла романтическая история, — промолвил граф.
— Видите ли, ваше сиятельство, — начал повествование Стабарин, — лет двадцать назад обретался в нашем уезде средней руки помещик, некто Тахтаушев. Был заядлым, хотя и весьма посредственным, псовым и ружейным охотником. Случаются азартные любители поля, да не очень толковые. Именно таким и был Тахтаушев. Рассуждать любил об охоте — страсть! Послушать, у него и борзые лучшие, и гончие непревзойденные, и ружья — все английские от Перде или Ланкастера. Ружья, впрочем, у него были отличные. Однако, сами изволите знать, ружье еще не охотник. Иной с плохоньким добудет более, нежели другой с первоклассным. А вот с собаками ему не везло. Настоящую хорошую собаку не купишь. Ее следует у себя на псарне выкормить-выпоить и обучить. Тут первое дело — свой глаз и опытные псари. У Тахтаушева ни того, ни другого. Ни своей хватки, ни стоящих людей. Оттого, бывало, выезжал с тремя сворами, а возвращался с двумя. Одну непременно за позор, который ему доставила, сгоряча, на сучьях велит повесить. У нас и шуточка ходила: где, мол, Тахтаушев? А, известно где — собак поехал вешать. Случилось у меня в ту пору быть отличному гончаку. Тахтаушев и пристал: продай да продай. Я посмеивался: кто хорошую собаку продаст? Радость она хозяину, да и что толковать, — гордость на зависть другим. Горячился. А то, говорит, давай, поменяемся. За Догоняя — отдам деревню. Ну, такого рода дела были не по мне. Разговоры потом на всю губернию. Я отказал. И вот однажды заехали к нему с охоты передохнуть и отужинать. Гляжу, у него новая Психея. Да какая! Много я к тому времени повидал на свете, но подобного совершенства не встречал… Выпили, как водится, закусили. Нюша — так звали девушку — нам подавала. Еще выпили. Крепенько, помнится. Тахтаушев — сильно уж подшофе — опять за свое: «Уступи, мол, Догоняя». И вместо одной деревни — предлагает две. А я не свожу глаз с Нюши. Та конфузится с непривычки и делается еще милей. «Послушай, — говорю, — Константин Иванович. Деревни мне твои ни к чему, хватает своих. А коли хочешь получить Догоняя, отдай мне за него Нюшу». Боялся, знаете ли, взбеленится, обидится. А он обрадовался. «Верно, — спрашивает, — говоришь? Не передумаешь?» «Чего верней, — отвечаю. — Ты-то сам, — посмеиваюсь, — не пойдешь на попятный?» Обиделся. Напыжился. «Слово, — говорит, — дворянина». «Ну, коли слово дворянина, тогда верю. Забирай Догоняя, а завтра привезешь Нюшу». Ударили по рукам. Я уехал. У меня правило было — все дела, большие и малые, решать на трезвую голову. Ну, думаю, проспится, вернет Догоняя. Представьте мое изумление — с приказчиком прислал Нюшу. Я велел ее во флигилек, приказчику стакан водки. Спрашиваю: как барин? А тот, поганая рожа, лыбится: плакал барин. «Да, — говорит, — ничего поделать не могу: слово дворянина дал». Так и выменял красавицу на кобелька. Да, признаться, Догоняй к тому времени стареть стал.
— Что же Нюша? — заинтересованный рассказом, спросил граф.
— Нюша… — Стабарин пожал плечами. — Играла в театре первые роли, родила дочку.
— Неужели?! — воскликнул граф. — Какая прелесть! Похожа на мать?
— Весьма, — ответил Стабарин, — хотя нет той наивности и кроткого обаяния, которые свойственны юным крестьянкам, когда их берешь в господский дом.