Откровенно рад был, что дедовы намерения сорвались, а о Никольском подумал: «Поди черта малюют страшнее, чем он есть».
Утро выдалось погожее, солнечное. И хоть трудненька была раскисшая дорога, все вокруг дышало обновлением. Таившаяся под снегом зелень вырывалась отовсюду, вольготно растекалась по черным полосам озимой запашки, щедро обрызгала кусты и деревья и светилась тем удивительным нежным цветом, который бывает у нее лишь самой ранней весной, в самую ее первую пору. А небо! Кажется, в жизни своей Гошка не видывал такого бездонного голубого простора, не замутненного в тот день ни единой тучкой, ни единым облачком.
Выхаживали по полям важные черные грачи и проворные голенастые скворцы, из придорожных кустов доносился щебет мелкой птичьей братии. Легко дышалось. Гошкино лицо невольно расплывалось в улыбке, щурились блаженно сами собой глаза.
— Хорошо! — воскликнул вслух Гошка.
И поймал на себе недоуменные взгляды отца и матери. А тетка Пелагея сказала:
— Эвон оно, Никольское. — И перекрестилась: — Господи, спаси и помилуй нас, грешных.
Вдали, среди полей и редких лесков, виднелась кучка строений, увенчанная тонкой башенкой колокольни.
Дальше пошли молча и спорым шагом. Даже дядя Иван воздержался от своих многоречивых и назидательных рассуждений. Возникшая на фоне голубого неба колоколенка словно отделила прошлое, которое представлялось теперь всем, и Гошке в том числе, твердым, надежным и даже светлым и веселым — хотя бывало всякое, но об этом забывалось, — от будущего, зыбкого и неопределенного.
Впрочем, в душе Гошки, не искушенного большим жизненным опытом, таилось одновременно и любопытство, ожидание чего-то нового и, быть может — кто знает? — хорошего. Ему не верилось в худое, и страхи и опасения взрослых казались преувеличенными. И когда на взгорье, окруженный парком, показался белоснежный барский дом, с колоннами и веселой зеленой крышей, Гошкино сердце застучало тревожно-радостно.
Гошка вглядывался в мир своего детства, который не помнил совершенно и в котором ему предстояло жить, и — честное слово! — он Гошке нравился.
Дед не пошел в сторону барского дома, а свернул влево, туда, где теснились избы, овины и другие хозяйственные постройки. И словно свинцовая туча выплыла на безоблачное до того небо.
Маленькие слепые окна черных покосившихся изб, крытых потемневшей от дождя и зноя соломой, глядели скорбно и безнадежно. Словно сознавали: солнце, свет и радость не для них. Их обитателям уготована участь трудная и печальная. Гошка пронзительно-остро вдруг почувствовал и понял: тут находится изба, в которой он родился, именно здесь его место, а не в белом с веселой зеленой крышей доме. Приподнятое, взволнованное настроение точно ветром сдуло. Сердце заныло тоской и тревогой.
Их заметили, однако встречали и провожали равнодушными глазами. Лениво тявкнула у покосившихся ворот рыжая лохматая собака и отвернулась.
— Точно чужие, — удивилась вслух тетка Пелагея. — Не признают.
— И хорошо… — откликнулась Гошкина мать. — Сраму меньше.
Баба с порожними ведрами на коромысле, шедшая к колодцу, замерла посреди улицы и охнула:
— Никак, Яковлевы?! — И, потрясенная своим открытием, завопила во весь голос: — Люди добрые! Что делается, вот они, Яковлевы-то!
И что озадачило Гошку, и не одного его, но и всех остальных, кинулась не к ним, по женскому обыкновению расспрашивать, что и как, а в избу, да еще ухитрилась крикнуть через соседний забор кому-то неведомому:
— Слышь, Клань, Яковлевы объявились!
— Экая сорока длиннохвостая… — проворчал дед.
Из изб полезли старики и старухи, посыпались горохом ребятишки, и скоро Яковлевы шагали, сопровождаемые целой галдящей толпой.