Пифия омылась водой из Кастальского источника и, окурившись с помощью строгих жрецов в дыму лаврового дерева, выпила воды из Кассотисского источника, взяла в рот лавровый лист и, держа в руке ветку лавра, дерева, посвященного Аполлону, медленно, с почти закрытыми глазами, белая, как мрамор, поднялась на особый треножник, который как бы висел над ущельем, сбоку отвесной скалы. Из ущелья поднимался удушливый дым…
— Вопросы, которые задаются ей, весьма разнообразны, — не утерпел опять Херефон. — Один спрашивает, кто украл у него одеяла и подушки, другой, даст ли ему барыш торговля кожами, третий, когда ему лучше приступить к продаже своих баранов. Так что ты можешь не сте…
— Следующий! — величественно оборван его шепот строгий жрец.
Феник испуганно заторопился и поднялся к пифии, которая была как бы вне себя. Ее глаза были как у мертвой. Она вся стала еще как будто белей. Пахло остро потом, лавром, удушливым дымом из ущелья внизу.
— Если ты вопрошаешь оракул для себя, то… — начал было жрец.
— Для себя, для себя… — подобострастно перебил его Феник.
— …то ты ответ получишь немедленно, — продолжая тот, не замечая Феника и его слов, — а если для другого, ты получишь его в запечатанном виде, причем напоминаю тебе, что, если ты в него заглянешь, то лишишься глаз, руки или языка…
— Для себя, для себя… — почему-то робея еще больше, повторил Феник коснеющим языком.
— Вопрошай…
— Я… гм… я… хотел бы знать, должен ли я для преуспеяния своих дел остаться в деревне, где я теперь живу, — коснеющим языком путался Феник, — или же мне лучше переехать в город… скажем: в Афины…
И после торжественного молчания пифия, не открывая глаз, процедила ровным, бесцветным голосом:
— Заботливый… хозяин… сперва… жнет… лучшее… поле…
И, уронив голову на грудь, точно уснула, ушла куда-то. И было Фенику непонятно — он был человек недоверчивый — нарочно все это она делает, чтобы настращать его как следует, или же все это у нее в самом деле. Ибо она была женщина все же как будто обыкновенная, хотя и больная точно.
— Иди… — тихо сказал жрец. — И, если не понял, можешь пройти к экзегету…
Фенику казалось, что он понял: лучшее поле это, понятно, Афины — значит, бог велит переезжать. Херефон думал, что толкование это вполне правильно. Конечно, за те же деньги можно было бы пройти и к экзегету, но Феник чувствовал себя точно в дыму ущелья, и сердце его неприятно билось. И он решил все так и оставить: дело ясное…
И целый день в Дельфах, а затем обратным путем, Феник все думал: нет ли тут жульства какого? И к тому же тот оголтелый все Сократа поминал… Нет, жить надо с осторожностью, а не как зря…
А дома, как оказалось, морской разбойник, в погоне за одичавшими щенками собаки Алкивиада, истоптал все цветы Гиппареты и, несмотря на ее протесты, тут же получил соответствующее внушение — по задней части своего отчаянного, не знавшего покоя и устали молодого тела. И, хлипая, он спрятался в заросли олеандров и стал сладко мечтать о том блаженном времени, когда он, славный разбойник, взяв Афины приступом, изловит своего дорогого дядюшку и, разложив его на Пниксе, всенародно пропишет ему еще поздоровше…
XV. ВЕЛИКИЕ ПАНАФИНЕИ
Религия эллинов того времени, — V век считался веком особого расцвета Эллады — как религия всех времен и народов, представляла из себя самую странную смесь самых грубых суеверий с самыми чистыми и возвышенными устремлениями человека в небо, и, как всегда и везде, жрецы всеми силами старались тушить светлые взлеты избранных душ, чудом уцелевших в житейском болоте, и поддерживать грубые верования жалкой толпы: в этой деятельности своей они видели охранение «основ» государства, то есть своих прав на беспечальное житие.