Но что это были за улицы и какой город! Я устала соразмерять шаги своих маленьких ног с громадными шагами писца; кроме того, мне больше всего хотелось остановиться и запечатлеть в своей юной душе тысячи разнообразных картин. Заметив, что я замешкалась, писец крепко взял меня за руку, так что мне пришлось вприпрыжку бежать рядом с ним. Позади оставалось все интересное – высокие стены, мощные ворота храмов, остроконечные столбы, в чьей позолоте с ослепительной яркостью отражались косые солнечные лучи, поворот улочки, зазывалы, расхваливавшие свой товар, все те тысячи вещей, которые каждодневно выставляются для продажи на улицах нашего города: глиняные сосуды, душистое печенье, большие тюки полотна, свитки папируса (на таком свитке художник Ипуки делал свои наброски), черные и красные чернила, голуби, которых парами связывали за ноги, кольца из золота, а еще чаще из меди, и многое другое, что изготовляют ремесленники в своих мастерских или привозят из деревни крестьяне, – почти все это я видела в тот день впервые.
Я обрадовалась, когда к писцу подошел какой-то человек. Правда, говорили они так быстро, что я едва ли поняла хоть слово, но зато мне удалось освободиться от державшей меня руки и подивиться на островерхие деревянные колонны, которые украшали переднюю часть большого и длинного трехэтажного дома. Я прижалась носом к садовой ограде, которой был обнесен участок, но вдруг услышала:
– Уходи оттуда! – это крикнул мне какой-то мальчишка, по всей видимости, бесцельно слонявшийся по улице. – Там живет начальник стражников!
Я в испуге отскочила назад, и тут же ко мне подошел писец и потащил меня дальше.
Мы остановились у ворот, сделанных в стене, которая окружала царский дворец. Писец что-то негромко сказал одному из стражей, и ворота открылись перед нами. Сердце у меня забилось. Я думала, что Нефру-ра выйдет встретить и поприветствовать меня, возьмет за руку и поведет к царице. Мой страх перед Хатшепсут был столь же велик, как и желание наконец-то увидеть лик повелительницы. Но ничего такого не произошло.
Когда ворота снова закрылись за нами, я оказалась одна со своим провожатым в большом, тщательно ухоженном саду, в котором, куда ни посмотри, не было видно ни души. И только какие-то тявкающие собаки бросились ко мне, так что я, испугавшись, с бьющимся сердцем спряталась за писца, пока их не отозвал сторож.
Возвышавшийся посреди сада дворец был очень обширен. Мы вошли в него не через главный портал, а обогнули часть здания и направились к более низкой пристройке. Здесь, наконец, писец постучал в дверь, и женский голос спросил изнутри:
– Ты ее привел?
То, что лежанка, на которую мне указали, была жесткой, не имело для меня никакого значения, так как я не привыкла к чему-то лучшему. И я бы еще стерпела, что в желудке у меня урчало, а мне никто не предложил даже куска хлеба, потому что ведь не в первый раз я ложилась спать голодной. Но встретившая меня старуха посмотрела на меня таким холодным взглядом, что у меня защемило в груди, и во сне я видела не приветливую улыбку Нефру-ра, а свою мать, простиравшую ко мне руки.
Я проснулась, едва в мою маленькую комнатку проник слабый дневной свет. Тут я заметила – вечером я не обратила на это внимания, – что, кроме меня, в комнате спали еще две служанки. Одна из них сидела выпрямившись и заплетала СВОИ длинные черные волосы, другая же, с крупным, полным лицом, еще лежала, вытянувшись под шерстяным одеялом, и зевала.
– Вставай, Ба! – сказала черноволосая и незло толкнула свою подругу в бок. – Аменет идет!
– Ай, – вскрикнула толстушка. – Оставь меня. Небем-васт, я умираю от боли!
Дверь открылась, и вошла та самая старуха, которая встретила меня накануне вечером. Тогда при тусклом мерцающем свете масляной лампы я не смогла ее рассмотреть как следует и только почувствовала, как она сверлила меня своими острыми, колючими глазами. Это вызвало во мне отвращение.