Игорь Пальчицкий: А я никогда не забуду случай с Монтсеррат Кабалье. Когда итальянцы привезли к нам «Норму», там вышла такая история. Фьоренца Коссотто, певшая в паре с Кабалье, обиделась на организаторов гастролей: на телевизионную съемку спектакля они позвали не ее, а Бруну Бальони, «стоившую» дешевле Коссотто. Оскорбленная «звезда» на последнем спектакле в Большом устроила демарш: вдруг стала «давиться» звуком. После антракта объявила, что вместо заболевшей Коссотто будет петь Бальони – та самая, что «подешевле». Ну, все скисли. Ждут. А во втором акте есть труднейший дуэт, где певцы сходятся, расходятся, разлетаются и сливаются их голоса. Все знали: будет провал. Когда дуэт, который прошел изумительно, закончился, Монтсеррат Кабалье – сама великая Кабалье! – взяла руку Бальони и на глазах у обомлевшего зала поцеловала ее. В нашем театре подобного не было никогда.
5
Все же интересно взглянуть на всю эту историю с точки зрения обратной связи кумиров с их «сырами». Плисецкая, например, своих «сыров» держала на расстоянии: время от времени кого-то приближала, кого-то могла разжаловать из генералов в рядовые или просто отправить в отставку. Пальчицкий, возможно, оказался смышленее других и каким-то образом познакомился сначала с матерью Плисецкой – Рахилью Михайловной. 20 лет, проведенных им в ее доме, в значительной степени гарантируют достоверность информации о балетной жизни театра. Это, как говорится, сведения из первых рук. Пальчицкий, кстати, полагает, что держать «сыров» «на длинном поводке» предпочитала не столько сама Майя, сколько ее муж – Родион Щедрин.
В отличие от него, Марис Лиепа своих любил, привозил подарки, устраивал для них приемы. Очевидно, поэтому считал себя вправе требовать от них определенных гарантий успеха. Он, например, мог позвонить после спектакля той же Базиль и холодно спросить: «Вы что же, не заметили меня?»
– А вам подарки привозили? – спросила я Игоря Пальчицкого.
– Мне лично Майя лишь однажды привезла из Америки подарок – мохеровый бирюзовый шарф и мелкие сувениры.
Покупкой это назвать трудно, особенно сегодня, когда мохеровые шарфики, как надувные шарики, ничего не стоят. Тогда же… Впрочем, среди артистов были и скупые, которые со своими поклонниками расплачивались… возможностью посмотреть на себя на сцене. На этом фоне жест, сделанный Плисецкой в 1964 году при вручении ей Ленинской премии, можно считать легендарным. А именно – на банкет по сему торжественному поводу наряду с Фурцевой, Аджубеем и прочим бомондом балерина пригласила всех своих «сыров». Всех до единого! «Сыры» чувствовали себя как сыры в масле. Такого в Большом не делал никто. Ни до, ни после.
Но, увы, любовь «сыров» развивалась по законам любви: полет, переходящий в драму. А может, никакой любви и не было, а просто мальчик с горящими глазами вырос? А может, любовь к такой балерине, к такой женщине как Плисецкая, оказалась не по плечу, как пальто не по росту?
– Любовь не ушла, – говорит Пальчицкий. – Пришла боль за то, что Майя с возрастом делает с собой. И не я один это понимал.
Плисецкая по-прежнему остается для него величайшей балериной мира, но по-человечески он разочарован. Он до сих пор критикует ее книгу («Это писала как будто бы не Майя…»), а раньше не посещал редких представлений с ее участием. Хотя вся квартира его до сих пор увешана ее портретами.
Тогда ради чего жертвенность, полное отречение, и прежде всего – от себя? Многолетняя любовь «сыров» оборачивается личной драмой. Не обидно? Пальчицкий ответил на этот вопрос.
6
Что можно сказать сегодня о клаке Большого? Выродилась? Нет, точнее сказать – переродилась. Во всяком случае, если внимательно всмотреться в лица парней в пиджаках, заводящих зал, становится ясно: они работают. Сегодня клака как структура хорошо организована и так же хорошо закрыта от посторонних любопытных глаз. Клакеры на контакт не идут, избегают незнакомых людей. «Новичка» долго не допускают к работе, пока к нему хорошенько не присмотрятся и не принюхаются.
В балете клаки были позднее у Грачевой, Быловой, Михальченко, Ветрова, Филина, Цискаридзе – словом, у тех, кого называли ведущими танцорами. Кое-кто из нынешних клакеров переквалифицировался в менеджеры артистов, заделывает гастроли и получает свой законный процент. Это куда престижнее, чем за стольник в вечер драть глотку в зале.
Вчерашние «сыры» неодобрительно относятся к молодым, квалифицируя их как «нетрезвых и полукриминальных». Возможно, это лишь стариковское брюзжание. Хотя в Большом всегда можно встретить одного очень респектабельного господина по имени Автандил. Его нетрудно узнать по двум приметам. У него постоянное место в первых рядах – это раз, и два: только он дарит любимцам умопомрачительные по красоте и ценам букеты. Букет от Автандила узнает каждый. Но похоже, что он не входит ни в какую клаку и вписывается в жизнь Большого как индивидуал.
Большой был, есть и будет… Но страсти в его клаке сегодня – буря в стакане воды по сравнению с жизнью «сыров» Лемешева, Козловского, Плисецкой. И клака – это очевидно – переживает кризис. Но это рассуждения вообще. А в частности – это всегда человеческая жизнь. И в нашей истории – жизнь и судьба X, Y, Z и Игоря Пальчицкого. Не жалеет ли он, скажем, о том, что «сырная» жизнь переехала собственную?
Игорь Пальчицкий: Я не так уж страдаю от отсутствия этой самой личной жизни. Грущу по прошлой. Но скажу вам вот что: когда я приезжаю на Запад к своим театральным друзьям и рассказываю, что я видел, с кем знаком… Богатые люди из свободного мира не видели и половины того, что видел я. Ну, например, я четыре раза слушал «Норму» с Монтсеррат Кабалье. Я видел спектакли с Марго Фонтейн, первый приезд Гранд-опера, первые легендарные гастроли в Москве Ла Скала. С тех самых пор я дружу с Коссотой. Я могу показать фотографию, где я под руку с Марией Каллас (!!!). Не думайте, что это монтаж. Это подлинник. Американцы из клуба поклонников Марии Каллас умоляли продать ее за пятьсот долларов. Я сказал им: «Я ее никогда не продам. Она со мной в гроб уйдет».
Ну что тут скажешь?
Тех, кто считает, что публика – дура, а зритель – болван, просим не беспокоиться. Потому как г-н Шекспир был прав: весь мир – театр, а люди в нем – актеры. Особенно те, кого принято называть простым зрителем. Но не такой уж он простак.
А вообще, что такое зритель? Странная, бесполая, безвозрастная масса? Ну уж нет!.. Эта самая масса под воздействием искусства, если захочет, может:
– помочь артисту;
– выставить его полным идиотом;
– да и вообще сорвать спектакль.
Поэтому каждый артист, выходящий на сцену, на подсознательном уровне готов к схватке. К схватке со зрителем. С ним, как в метро, надо помнить строгое объявление:
Осторожно, зритель отрывается!
«Сука, детей бить нельзя!» – «Вот такая кукуруза, вот такие пироги» – «Выпейте! Этот спектакль про меня» – «Никакой андроповщины!» – «Безруков, как ты мог?!» – Ленин не выйдет на поклон1
Итак, начнем со зрителя самого непосредственного – детского. Это стихия, которая проявляет себя поодиночке или группой и совершенно не учитывая, прилично это или нет. Или что по этому поводу скажут мама или училка.
Здесь рекордсмен – легенда подмостков, «Аленький цветочек» Аксакова в Театре имени Пушкина, его играют 70 лет. Почему-то именно этим детским спектаклем в свое время открывали бывший театр Таирова. Итак, финал первого акта. Аленушка просит Чудище, что таится от нее в кущах:
– Хочу увидеть тебя. Хочу узнать, какой ты.
– Не проси об этом. Что угодно исполню, но не это.
– Почему же?
– Страшен я, безобразен.
Но девушка не унимается:
– Не испугаюсь я. Если ты стар человек, будешь мне дедушкой. Если середович – то будешь дядюшкой. А если молодец, будешь мне братцем названым.
Зал напряжен.
– Так и быть, Аленушка, смотри же и прощай.
В этот момент истошный крик всего зала: «Не на-до!!!»
А вот «Аленький» из XXI века – в театре Терезы Дуровой. Современные дети не кричат от ужаса, а несколько разочарованы… «А почему он не такой страшный?»
2
А вот другой долгожитель – «Малыш и Карлсон, который живет на крыше». Его в Театре сатиры играют чуть ли не 50 лет. Нет даже сомнения, что дети всегда на стороне Малыша и его прожорливого друга с пропеллером на спине. Одобрение выражают, как на футбольном матче – криком, свистом, аплодисментами. Но как только появляется домомучительница фрекен Бок… Вся ненависть к педагогике вымещается на бедной женщине. Правда, она тоже хороша, за что однажды крупно пострадала. В сцене воспитания Малыша, когда фрекен Бок попыталась влепить ему подзатыльник, сверху раздалось: «Сука, детей бить нельзя!» Голос был отчетливый и громкий. Артисты даже растерялись. Впрочем, сие литературное слово – слабая невинность по сравнению с тем, как реагируют на спектакль взрослые.