4
Раньше зритель не выдерживал сильных сцен. Реакция была непредсказуема: от шепота до крика, от обморока до личного участия в действии. В старинном театре вообще ни одна драма не обходилась без обморока впечатлительных дамочек, чем с успехом пользовались оборотистые антрепренеры. Для поднятия ажиотажа они заказывали «спецобмороки» в партере. Говорят, за это хорошо платили. Публика на такую драму валом валила. Но история помнит случаи пострашнее.
В провинциальном театре давали «Отелло». Когда мавр задушил Дездемону, в зале вдруг вскочил офицер, обливаясь слезами, выхватил пистолет и выстрелил в Отелло. Артист упал замертво. Опомнившись, офицер на глазах у публики застрелился. Как гласит легенда, их похоронили в одной могиле и написали на надгробье: «Лучшему артисту и лучшему зрителю». Вот где здесь театр, а где – жизнь?
Теперь таких случаев на театре не наблюдается. Зритель пошел ушлый и закаленный, твердо усвоивший, что цена человеческой жизни – копейка. Никакой смертью его не проймешь, и публику больше волнует не как умирает артист, а как он валяется на сцене: не почешется ли в самый ответственный момент? Не чихнет ли? Не пукнет? Хотя сами лежащие артисты страдают не от зрителя, а от своих же товарищей, которые обожают поиздеваться над «покойничком».
Молодой Евгений Евстигнеев во Владимирском театре играл в пафосной поэтической пьесе «Овод» охранника, который этого самого Овода расстреливал. И вот наступает сцена расправы. Евстигнеев ставит пламенного революционера к стене тюрьмы, прицеливается и вдруг слышит за кулисами топот и шепот, обращенный к нему: «Потяни паузу». Евстигнеев, у которого с памятью на стихи всегда было плохо, начал тянуть как мог.
– Нет, так просто я тебя не убью, – вертит Овода, прицеливается, чтобы выстрелить, как вдруг опять беготня и шепот из кулис: «Потяни паузу». Как хороший артист, Евстигнеев начинает опять крутить арестованного, водит его по сцене. То так прицелится, то эдак, неся какую-то отсебятину.
– Я убью тебя так! – прицеливается – и… опять тот же шепот: «Ну потяни еще, умоляю». Евстигнеев чуть на уши не встает с этим арестованным. Наконец он поставил его спиной к зрительному залу, сам встал спиной к тюрьме, нарисованной по всему заднику. Ожидая, что в любой момент его попросят потянуть пазу, он решил проверить дуло пистолета. Повернул его к себе, дунул в ствол – и в этот момент за сценой раздался выстрел. Как хороший артист реалистического театра, Евстигнеев не растерялся и рухнул. Вместе с ним рухнула фанерная тюрьма.
После чего еще один артист вышел в форме охранника и скомандовал: «Встать! Продолжать расстрел».
Оружейных баек на театре видимо-невидимо. Я-то как раз убеждена, что пистолеты не вовремя или не туда стреляют совсем не случайно. Потому как то, чего касаются на сцене, терпит игру с собой до какого-то предела. Смерть шутить не любит, хотя шутят с ней все. И на сцене, и в жизни.
5
Смерть на сцене – вещь понарошку. Поэтому в театре можно изобразить все – прозекторскую, морг, крематорий и трупами выложить слово из трех букв. Но… Режиссер Театра имени Маяковского Татьяна Ахрамкова уверяла, что есть вещи, делать которые на сцене нельзя.
– На курсе Марка Захарова студенты показывали этюд по русской заветной сказке «Смерть козла». Козлом был новый русский, он лежал в гробу, и у него все время звонил сотовый телефон. При этом висели иконы, горели свечи, звучала молитва. Полностью был воспроизведен обряд отпевания. Было жутко оттого, что неясно, где кончалось искусство и начиналось кощунство.
– А ты как режиссер чувствуешь эту грань, за которую переходить нельзя?
– В такие моменты возникает необъяснимое чувство внутреннего дискомфорта. У меня был этюд, где действие происходит в прозекторской. Из-за занавеса торчали ноги «покойника» с номерной биркой. Звучал марш Шопена, и все выглядело забавно, на репетициях все ухохатывались. На публике же все прошло при гробовом молчании.
Однако артисты, управляемые режиссером с его навязчивыми идеями, вынуждены переступать эту грань. Техника техникой, но серьезные большие артисты на инерции сильной роли въезжают, как на коньках, в запретное. Заглянув «за», волей-неволей задумаешься о том, что есть смерть, как все выглядит там…
Мы себе слабо это представляем. Или только смутно догадываемся. Во всяком случае, когда я лежала в мхатовском гробу, подобные мысли, которые от страха путались, посетили меня. А Светлана Крючкова просто сказала: «Это нельзя», – и еще, что если бы ей предложили роль со смертельным исходом, она бы сильно подумала. Впрочем, может быть, дело в суеверии. Театральное суеверие достигает апогея, когда режиссеру приходит в голову выставить гроб на всеобщее обозрение.
6
Да, гроб на сцене – это, как правило, свидетельство или режиссерской беспомощности, или отчаянного таланта. Обладатель последнего, Петр Фоменко, – один из немногих, кто смело выставлял гробы, пугая ими публику и номенклатурное начальство. В Театре имени Маяковского шла «Смерть Тарелкина», и артист Алексей Эйбоженко, игравший Тарелкина, ложился в гроб, закрывал крышку, а потом вылезал и прыгал на нем, как на кухонном табурете.
Другие режиссеры все же побаиваются гробов. Даже Михаил Левитин, чей театр «Эрмитаж» неравнодушен к смертельной теме, отказался от постановки комедии Ивлина Во «Незабвенная», которая по количеству гробов и мертвецов переплюнула всех. Гроб Офелии не стал выносить Сергей Арцибашев, который все убийства в «Гамлете» вывел за скобки спектакля. Боятся, и правильно делают.
У артистов же, послушных воле режиссера, к гробам отношение проще, поскольку они в них и ложатся. Михаил Державин в спектакле «Самоубийца» падал в гроб двести раз.
– Я вылетал на сцену с криком: «Федя Петунин застрелился и записку оставил: „Подсекальников прав. Действительно, жить не стоит“», – рассказывает артист. – И при виде живого Подсекальникова хлопался в гроб.
– Ну и как ощущения?
– Никаких рефлексий на этот счет у меня не было. Спектакль был смешной. И покойные Рома Ткачук и Миша Зонненштраль ничего подобного мне не говорили. Ложиться в гроб не противнее, чем изобразить половой акт. Только когда Рома Ткачук умер, Ольга Аросева сказала мне: «Миня, не надо тебе больше падать в гроб. Рома же умер». Не знаю, есть ли тут какая-то связь.
В Театре сатиры, похоже, всегда было здоровое отношение к гробам и покойникам. Когда Роман Ткачук лежал в гробу, артисты вокруг хохмили: что-то шепчут ему или цветок положат на то место, куда покойникам не кладут. А Анатолий Папанов, изображавший фальштруп в «Последнем параде», развлекался тем, что держал скрещенные руки ниже живота. Ему в руки вставляли гвоздику, которую он то поднимал, то опускал – ко всеобщей радости.
Вообще работать «покойником» непросто. В казанском театре на спектакле «Цилиндр» «покойник», устав ждать, захрапел.
Но умные люди время на сцене проводят с большой пользой. В Кирове на репетиции сцена прощания длилась так долго, что артист, неравнодушный к партнерше, лежащей в гробу, начал крутить с ней любовь. Пока режиссер что-то нудно объяснял про смерть, в гробу тем временем жизнь била ключом. Роман, начавшийся в гробу, как рассказывают, продолжался 40 лет.
Гробовые хиханьки на сцене – не цинизм артистов, а скорее защитная реакция, инстинкт самосохранения. О чем и свидетельствует доктор Фрейд: «Бессознательное в нас не верит в собственную смерть. Оно вынуждено вести себя так, будто мы бессмертны. Быть может, в этом кроется тайна героизма». И многие другие тайны – тоже.
7
Когда я принялась за эту тему, у меня было подавленное настроение с отзвуками шопеновского марша в душе. Но чем дальше я продвигалась по смертельному коридору, тем сильнее становилось желание отдаться радостям и наслаждениям жизни. Поэтому я спросила законченного жизнелюба Михаила Левитина, поставившего спектакли с чудными названиями: «Нищий, или Смерть Занда», «До свидания, мертвецы», «Хроника необъявленной смерти»:
– Почему вас так тянет смерть?
– Только остро любящий жизнь и остро-творчески постигающий ее человек беспрерывно обращается к теме смерти. Он думает: «Неужели это когда-то кончится?» Кстати, мой любимый поэт Введенский был очень веселым человеком, картежником, бабником, пьющим, богемным, можно сказать аморальным типом, с точки зрения окружающих. Но он писал только о смерти. Я сам не могу понять: почему факт непреложной смерти не побеждает нашу любовь к жизни? И я точно знаю, что когда мне придется умирать, то я обниму жизнь за шею так, что меня будет не оторвать.
«Доктора! Доктора!» – кричат иногда за кулисами, и это совсем не авторский текст. Жизнь, как медик, заполняет свою историю болезни:
– актер Менглет играл с двусторонним воспалением легких, температура 40;