Девушки почти не разговаривали с ней, а если все‑таки разговаривали, то отпускали всевозможные колкости или откровенно дерзили. Что ж, по крайней мере они согласились терпеть присутствие Фионы в доме, и это было уже кое‑что. Миссис Вестерман чуть не отравила ее, подав такой острый карри, что у Фионы долго болел потом желудок. К тому же, к ужасу и изумлению Джона, экономка «случайно» выпустила из кухни Фифи, которая немедленно кинулась к левой ноге Фионы. На этот раз дело обошлось одним швом.
Эдриен с ужасом смотрел на перебинтованную ногу Фионы.
– Как? Опять? Они что там все – с ума посходили? Когда они уймут своего вампира?
– Я думала, Джон убьет экономку. Он так орал, что даже я испугалась. Обе девицы плакали, а экономка пригрозила уволиться. К следующему визиту милых дочек домой мне надо основательно подготовиться. А вообще‑то, Эдриен, мне совсем не до смеха!
– Надеюсь, девицы сами не захотят приезжать домой. Джон уволил эту чертову экономку?
– Не смог. Девочки очень любят ее.
– Фиона, она пытается извести тебя!
– Ну да! Смерть от карри. У меня до сих пор изжога от ее стряпни. Слава богу, собака слишком мелкая, чтобы допрыгнуть до моего горла. Иначе она бы непременно это сделала. Но мне придется терпеть, Эдриен. Я так люблю его!
– Ты любишь Джона Андерсона, но ты не обязана любить собаку, экономку и его несносных дочек.
– Да, их мне вряд ли удастся полюбить, – честно признала Фиона.
Джон был удручен поведением дочерей и экономки. К тому же у него возникли трудности на работе, и неделя выдалась очень тяжелой. Фиона тоже работала не покладая рук. В журнале все стояли на ушах. Увольнялись люди, изменился формат, возникли проблемы с новой рекламной кампанией, и надо было срочно менять всю концепцию. Эта была их с Джоном общая проблема. К тому же один из фотографов подал на журнал в суд, а известная супермодель устроила себе передозировку прямо на съемочной площадке, и се едва удалось откачать. Это привлекло к «Шику» нежелательное внимание прессы. Фиона приходила домой не раньше десяти. К тому же ей пришлось довольно часто отправляться в командировки. Три раза за месяц она летала в Париж, потом застряла на две недели в Берлине. Оттуда пришлось лететь в Рим на важную встречу с Валентино. Джон жаловался, что совсем не видит жену, и был абсолютно прав.
– Я все понимаю, дорогой, – оправдывалась Фиона. – Ну, прости меня. Я не знаю, почему это все на меня свалилось разом. Никак не могу все наладить. Только решу одну проблему, как появляется другая.
У Джона на работе дела обстояли не лучше. Агентство в очередной раз меняло хозяина, и это создавало массу проблем в работе. В апреле одна из дочерей заявила ему, что забеременела и ей пришлось делать аборт. Она обвинила во всем отца, сказала, что если бы он не женился на Фионе, то она не была бы так расстроена и не забыла бы о том, что надо предохраняться. Это звучало нелепо, но Джон тем не менее почувствовал себя виноватым, причем обвинял не только себя, но как‑то раз, перебрав спиртного за ужином, упрекнул и Фиону.
– Ты действительно считаешь, что я в этом виновата? – изумленно переспросила она. – Ты уверен, что в беременности и аборте Хилари есть моя вина?
– Я не знаю, не знаю, что думать обо всем этом, – повторял Джон. – Наша свадьба действительно расстроила девочек. И… я совсем не вижу тебя последнее время, Фиона.
Это расстраивало его больше всего.
– Но какое это имеет отношение ко всему остальному?
Я чувствую себя так, будто женат на стюардессе. Ты прибегаешь домой, чтобы переодеться и собрать чемодан. И снова убегаешь. А я остаюсь с твоей чертовой собакой и полоумным, который бегает тут по квартире полуголый, когда я прихожу с работы.