Дионисий, ободренный вниманием, продолжал проповедь, варьируя всё ту же простую и беспощадную мысль:
– Боги-Супруги по своему подобию создали людские семьи. Все несчастные семьи несчастливы одинаково, потому что не взяли примера с Божественных Супругов. Потому что забыли совесть. И тех, кто не имеет собственной совести, будут казнить Они по праву мировой правды.
Толпа тихо гомонила в паузах:
– Правильно говорит… Совсем мальчик, а хорошему учит… Хорошенький какой…
Однако многим присутствующим вовсе не понравилось, что явился проповедник, зовущий жить по совести. Они пока молчали, но постепенно догадывались, что у них отнимают что-то очень нужное. У них всегда оставалась в запасе надежда на доброго Бога, который всё простит – кроме разве что богохульства, но богохульничать им никогда не было никакого интереса: они пакостили здесь на Земле своим близким, конкурентам, а тем более – недругам, лгали и предавали, твердо усвоив, что достаточно льстить Богу, и всё будет хорошо, в своей безграничной любви Бог прощает грешников даже ещё охотнее, чем награждает скучных безгрешных праведников.
Преступать совесть им бывало легко и привычно, поскольку всегда можно поправить дело усердной молитвой и малой милостыней дежурным нищим. А этот нахальный мальчишка вырядился в какую-то самодельную рясу и твердит, что надо думать о какой-то совести!
Но и те, которым не нравилась внезапная проповедь, не уходили совсем – они и ждали возможного скандала, и испытывали томительную тягу к недостижимому, но все-таки мечтаемому в глубине души идеалу.
Прислонившись к ободранному дереву стоял сильно выпивший дед Дмитрич. Дед давно жил по чердакам и подвалам, выгнанный из коммунальной комнатенки собственным сыном. На чердаках жизнь лютая, в последнее время какие-то мальчишки взяли моду убивать бродяг, тренируясь на них в смертельных ударах. Бродяги насторожились, и дед теперь носил при себе днем и ночью длинный нож – «пырку». Слова о каком-то новом поделенном Боге и совести с трудом проникали в его помраченный мозг. Он слышал в них злые обвинения ему, такому жалкому и подлому. Дед Дмитрич твердо знал до сих пор, что милосердный Бог его понимает и прощает, что не он виноват в своей жалкости и подлости, а жизнь случилась такая, поломанная с самого детства. Виноваты все, кто пинал его семьдесят лет – начальство, жена, собутыльники, родные дети. А он – не виноват. И вот пришел наглый мальчишка, чтобы отнять у него милосердного Бога! Так что же гибнуть ему теперь из-за наглого мальчишки?!
Обида ударила в глупую голову деда Дмитрича так же сильно, как водка. С криком:
– Убью Иуду! – старик бросился на вещавшего синего дьявола, выхватив из сапога свою любовно заточенную пырку.
Дионисий не видел старика, Он подобно глухарю на току почти ничего не видел и не слышал, завороженный Собственными прекрасными словами.
Между диким стариком и мальчиком оставались какие-то сантиметры, когда метнулась наперерез Зоя и заслонила красавчика. Она хотела оттолкнуть психа руками, но, по слабости мозжечка, качнулась некстати – и промахнулась, руки простёрлись в воздух мимо разъяренного деда. Опрокидываясь навзничь, она падала на Дионисия – и тело её налипло на него спереди как горячий щит. Не разбирающий ничего, ослепший от страха и ярости дед всадил свой нож в нее. Потому что уже не остановить инерцию удара.
Его схватили тут же. Зоя лежала у ног Дионисия. Кровь почти не текла из раны.
– Праведница… Бог спас… – загомонила толпа снова.
Схваченный дед Дмитрич ругался и плакал одновременно, а Зоя лежала, и никто не решался дотронуться до нее в ожидании «скорой» и милиции. Нина с Натальей плакали, потрясенные сомоотвержением и величием этой девушки, к которой они, грешницы, относились свысока и даже с осуждением.