Самый старший по стажу пленения сразу допросил: «Сколько уже сидишь? Палец если отняли, значит со стажем товарищ.» Виталик и не знал – сколько. «Нехорошо! Нельзя себя распускать. Я уже восемь мест переменил, а везде черточки на стене царапаю. Два года шесть месяце и одиннадцать дней!» сообщил сосед со странной гордостью. «Да ты горячий! Станут они лечить, как же! Раньше был какой-то пацаненок, доктором назывался, а теперь и такого нет. Имя свое оставь, передадим, если чего! У нас договорено: если кто выходит, все имена с собой несет!»
А Клава в это время одна выходила на дорогу. Если не считать её конька. Шла она пешком, держа коня в поводу. В женском платье не поездишь в седле: подол задерется по пояс, а в странах Аллаха мода на мини-юбки не поощряется.
Хождения пешком по холоду конек не одобрял. Здесь по хорошей дороге он бы с удовольствием пронес всадника рысью.
Всадник, правда, изменился, зап а х другим запахом, женским, но коньку было все равно: он привык возить всякого, кто уверено усядется в седло. Он даже фыркнул несколько раз, дернул головой, приглашая руку, держащую повод, взяться за холку и влезть в седло. Больше ничего он сделать не мог. Но временная его хозяйка продолжала идти шагом.
Клава, занятая собой, думала, что опасность угрожает ей. А в это время по шоссе их нагонял фургончик живодера.
Увидев женщину, ведущую старого жалкого конька, живодер с интересом притормозил.
– Куда ведешь, а? На шкуру сдавать хочешь, да?
Клава мгновенно сообразила, что это – спасительное объяснение: она ведет сдать коня, а иначе почему оказалась на дороге, держа повод в руке?
– Хочу.
– Хорош девушка. Садись, довезу. Обоих довезу, – засмеялся он.
Конек сразу понял, что это за человек, что за фургон.
Запах объяснял всё. Он попятился, когда фургонщик стал его подталкивать взойти по спущенным сходням.
– Не хочет! – засмеялся фургонщик. – Понимает! Иди наверх, тащи в себя, а я сзади.
Клава взобралась в кузов и потянула за повод. Фургонщик ударил палкой сзади. И конек понял, что выхода нет.
Конек топтался в фургоне, а Клава сидела в кабине и радовалась, что быстро едет, что здесь в кабине никакой преследователь не догадается её искать. Повезет – до самого Грозного проскочит. а там и русских порядочно, и наше представительство, кажется, есть – помогут!
– Где конь взял, а? – засмеялся фургонщик.
Клава уже придумала объяснение:
– Я у деда жила, он заболел, лекарство нужно. Он и говорит: «Продай коня, купи лекарство».
Фантазия её крутилась вокруг медицинских тем.
– Купишь лекарство, дед жив будет, хорошо!
Конек топтался в трясущемся фургоне, ловил ноздрями дуновения воздуха, едва проникавшие сквозь плотно застегнутый сзади полог. Последние дуновения родного горного воздуха.
* * *
Онисимов сам сговорился со Светланой, что она снова приедет снять лежащую и ничуть не поддавшуюся тлению Зою.
Сообщил, что вокруг гроба совершаются чудеса, исцеляются больные.
Какие-то впечатлительные женщины уже причитали, что им «голову отпустило», а равно и «отпустило живот» – но это было не демонстративно.
А у Светланы день получился продуктивный. Сначала она сделала сюжет с мироточивой иконой, нарочно привезенной в Петербург из Москвы. Икона изображала Николая II, и с концов пальцев простёртых его рук стекали по одной капли чистого мира, что камера и взяла самым крупным планом. Засняв это чудо, и едва не прослезившись от умиления, Светлана поехала снимать чудо следующее: публичные исцеления над гробом девушки, пожертвовавшей жизнью ради Учителя.
Онисимов, конечно, не мог пустить такое дело на самотек. Как профессиональный нищий в недавнем прошлом, он знал, как фабрикуются фальшивые безногие, фальшивые слепые, фальшивые паралитики.