Отдав свое письмо курьеру и дав ему строгие инструкции как можно быстрее доставить его адресату, Орхидея переключилась на свой багаж. Соответствующие распоряжения она дала служанке. Затем вышла на балкон полюбоваться надвигающейся ночью, морской гладью и кольцом городских огней. Красота открывшегося вида потрясла ее душу, но одновременно усилила ощущение собственного одиночества, проходившее с момента ее выхода из больницы. На балконе она почувствовала себя как бы повисшей между землей и небом перед лицом необъятной и таинственной Вселенной. Это ощущение таило для нее какую-то опасность и заставило еще сильнее испытать ностальгию по приглушенной музыке, вечным стенам и садам Запретного города.
Покончив с письмом лорду Шервуду, она какое-то время колебалась, стоит ли отправлять прощальную весточку Роберу Лартигу. Затем решила, что лучше будет написать ее утром, чтобы он получил «прости» уже после ее отъезда. Хорошо, что он не объявился сегодня вечером, и будет еще лучше, если то же самое произойдет завтра. Размышляя таким образом, она не могла упрекнуть себя в неблагодарности. Как раз наоборот! Ей не стоило оплачивать преданность к себе этого юноши, вовлекая его в последний и кровавый эпизод своей европейской жизни. Этот момент истины принадлежит только ей и к нему надо подготовиться в одиночестве и полной сосредоточенности, как это делают в Китае юные воины накануне своей первой битвы.
В эту ночь она так и не смогла заснуть. На нее нахлынули образы прошлого. Она вспомнила о счастливых годах, проведенных рядом с Эдуардом, об их неистовой и страстной любви, сметавшей на своем пути все препятствия. Ибо это была не просто семейная жизнь. Они буквально вросли друг в друга, переплелись корнями и ветвями. Вот почему первое же расставание стало катастрофическим, наподобие урагана, опрокидывающего именно самые мощные корабли. И теперь, чувствуя себя чем-то вроде обломка, выброшенного бурей на берег, Орхидея пыталась осмыслить прежнее свое существование, столь прекрасное, но одновременно таившее в себе такую опасность. Да, опасность, ибо что оставалось делать ей теперь, когда она одна. Она поставлена перед выбором между безумием и самоубийством или же принуждена защищаться, даже не имея времени, чтобы осознать масштабы произошедшей катастрофы. Судьба вышвырнула ее из семейного гнездышка, где она ощущала себя обожаемой и опекаемой супругой, заставив вести борьбу с демонами страха, отчаяния, ненависти. Не потому ли в ней вдруг родилась эта горячечная жажда возмездия, которую может удовлетворить лишь кровь Этьена Бланшара.
Орхидея понимала, что за несколько недель, истекших после смерти Эдуарда, она в третий раз в своей жизни стала другой. Она была уже не той молодой и счастливой супругой и не маньчжурской принцессой, одновременно рафинированной и полной варварских предрассудков, гордой, жестокой, думающей лишь о славе империи и повиновении императору. Та маньчжурская принцесса не возродится, даже когда она окажется в Пекине.
Как ни странно, бессонная ночь не ухудшила ее самочувствия. Утром после ванной и плотного завтрака она к собственному удивлению почувствовала себя на редкость свежей. Она написала задуманное письмо Лартигу, а затем направила свой багаж на вокзал. После этого зашла в парк, чтобы насладиться бесхитростным пением птиц, ничуть не потревоженных безумным карнавалом, развернувшимся неподалеку. Впрочем, и в городе будничная жизнь продолжалась как ни в чем не бывало.
Обедала она вместе с Куинборо, которые вновь повторили ей свое приглашение. После кофе она тут же распрощалась с ними и в последний раз вернулась к себе в номер, чтобы переодеться в дорожный костюм: неброский, из серой ткани. На голову она надела небольшую шапочку с непроницаемой вуалеткой. С пристрастием осмотрев себя в зеркале, она пришла к выводу, что вполне может сойти за горничную, сопровождающую господ на отдыхе. Но главное состояло в том, что под вуалеткой невозможно было различить черты лица.
Она в последний раз проверила исправность миниатюрного револьвера, привезенного из Парижа, спрятав его затем в своем кармане. Ее движения оставались неторопливыми, даже спокойными, она ощущала в своем сердце холодок самообладания, столь необходимый для успеха задуманного дела. Наконец она вызвала автомобиль и покинула отель, провожаемая низкими поклонами прислуги, перед которой в полной мере продемонстрировала щедрость.
Прибыв на вокзал, она сдала чемоданы в багаж, затем взяла закрытый фиакр, распорядилась, чтобы еще одно такси следовало за ней, и добралась до порта, где, не вылезая из экипажа, наблюдала за погрузкой судна. Затем велела извозчику отвезти ее на рынок цветов, невероятно преобразившийся всего за одну ночь. Здесь вновь буйствовали запахи и краски всевозможных цветов, привезенных из внутренних районов Прованса.
Она заплатила извозчику, отпустила фиакр и отправилась бродить среди прилавков, ломившихся от изобилия роз, тюльпанов, мимоз, рассеянно прислушиваясь к нестройному хору продавцов, соблазнявших ее своим товаром. В принципе, здесь, на рынке, она ничего не искала. Ей важно было добраться сюда лишь для того, чтобы извозчик, если его спросят, мог сказать, где он высадил свою пассажирку. Затем, как бы прогуливаясь, отправилась бродить по улицам старого города. Ей хотелось при свете дня посмотреть на дом, в котором Этьен будет ожидать ее сегодня вечером... Идти оказалось непросто. Улицы были здесь вымощены плохо обтесанным камнем, повсюду лестницы, так что в туфельках на тонких каблуках ходьба превращалась иной раз в муку. И несмотря на это, Орхидея шла быстро и не останавливаясь, ощущая во всем теле резвость молодой козочки. Улица все сужалась, напоминая собой горный каньон с высящимися по двум сторонам совершенно обезлюдевшими запертыми домами с закрытыми ставнями. Сегодня весь город собрался у моря, наслаждаясь последними часами карнавала. Единственными нарушителями тишины были кошки, да еще хлопавшее на ветру белье на протянутых между домами веревках. И вот наконец она у цели. Она вышла на угол улицы, где напротив часовни красовался давно не реставрированный особняк. Стены его, покрытые поблекшей розовой краской, кое-где хранили на себе следы фресок. Полуразвалившиеся кариатиды поддерживали чугунный балкон над узкой входной дверью.
Не желая обращать на себя внимание, Орхидея решила зайти в часовню и, переступив порог, оказалась в ее прохладной тени; отсюда могла рассматривать особняк без риска быть замеченной, однако он казался столь же безлюдным, как и все остальные городские дома в этот час.
Посмотрев на часы, Орхидея убедилась в том, что уже начало седьмого. Но чем ей занять себя до девяти? Перспектива остаться в часовне ей не улыбалась. Она не любила церквей, да к тому же, эта часовня скорее всего скоро закроется. Отправиться к замку, как планировала раньше? Но теперь подобная прогулка казалась чересчур утомительной: она вдруг ощутила, насколько устала, сказывалась бессонная ночь. Она решила немного отдохнуть, усевшись на скамью перед алтарем. Внутри часовни было холодно, сыро и сильно пахло воском, однако тишина действовала расслабляюще.
Почувствовав себя бодрее, она поднялась и вышла на улицу: времени теперь оставалось немного. Дойдя до префектуры, подозвала фиакр и отправилась на вокзал. Там, по ее мнению, вид путешественницы позволит наилучшим образом слиться с толпой. А самым лучшим способом убить время для нее будет перекусить в вокзальном буфете, тем более, что она не собиралась принимать угощение от человека, которого намеревалась убить.
Она с трудом заставила себя прикоснуться к заказанной наугад еде. Зато с жадностью проглотила несколько чашек крепчайшего, почти черного чая, что только увеличило ее нервозность. По мере того как неотвратимо приближался момент для решительного действия, она все больше ощущала, как в горле скапливается и разрастается комок. Наконец, изобразив на лице полное безразличие, она оплатила счет и отправилась на площадь к стоянке экипажей. Было уже без четверти девять. Ночь была холодной, в черном небе мерцали бесчисленные звезды. Теперь Орхидея торопилась: ей хотелось, чтобы все поскорее кончилось. С каким наслаждением она окажется после этого на комфортабельном корабле «Робин Гуд» в обществе его благородного владельца.
В городе по-прежнему было больше огней, чем обычно. Люди разгуливали с зажженными свечами в руках, причем каждый пытался затушить свечу другого – еще один ритуал карнавала. И все спешили вниз, к пляжу, туда, где развертывалось последнее действо карнавала, чей король доживал свои последние минуты, прежде чем взорваться сонмом веселых огней и искр. Этот взрыв должен был стать сигналом к началу фейерверка, а тот, в свою очередь, обозначал собою грань между безудержным весельем и начинающимся постом. Иностранцы почти не блюли этой грани, но жители Ниццы относились к ней вполне серьезно. После полуночи жизнь в городе должна была замереть, сосредоточившись на молитвах и воздержании.