- Регламент пять минут, - подал нервный голос Кузькин. Он слушал Юрия очень внимательно. - У вас осталось тридцать секунд.
Юрий повернулся в сторону президиума:
- Извините, Вольдемар Ярополкович, но, насколько я знаю, у нас сейчас проходит комсомольское собрание. И вести его должен секретарь комсомольского, а не партийного бюро.
Снова нависла тревожная тишина. Сказать такое самому Кузькину!.. Бедный, бедный Юрочка Домбровский... Он так и не понял, на кого поднял руку...
Теперь ему точно несдобровать, как пить дать, повторит незавидную судьбу своего знаменитого однофамильца-писателя...
Однако гроза, слегка подув ветром тревоги, почему-то прошла стороной.
Кузькин не начал метать, подобно Зевсу, громы и молнии. Он выглядел совершенно спокойным, однако было ясно, что гроза ушла ненадолго и придет время пролиться очистительному ливню, с громами и молниями. Кузькин был готов дать бой...
- Член КПСС имеет право присутствовать на комсомольском собрании, Юра, - спокойно сказал ВЯК.
- А я не отнимаю у вас такого права, - хладнокровно заметил Юрий. Сейчас он был народным трибуном, почти вождем, и это чувствовали все, кто находился в аудитории. Пожалуй, предложи он сейчас свою кандидатуру на пост секретаря комсомольского бюро, его выбрали бы единогласно. Но долго ли продлился б его триумф - известно только товарищу Кузькину. Когда неразумная пташка взлетает очень высоко, падать бывает очень больно, потому что соломки никто предварительно подстилать не будет. Вождей у нас любят, когда они сильны. А падший вождь будет распят его же прежними сторонниками.
- Я не отнимаю у вас такого права. Вы приписываете мне слова и мысли, которых я никогда не говорил. Вольдемар Ярополкович, я всего лишь сказал, что вы не имеете законных оснований, чтобы вести комсомольское собрание.
- Вы опять ошибаетесь, Юра, - сказал ВЯК. Мне показалось, что его голос прозвучал не очень уверенно. Всемогущий секретарь партбюро Кузькин, гроза неуспевающих и излишне свободомыслящих студентов, казалось, растерял свой прежний кураж и занял глухую оборону. Надолго ли? Не может быть, чтобы Кузькин признал свое поражение в споре с каким-то выскочкой первокурсником. ВЯК мне совсем не нравился, однако сейчас я был целиком на его стороне.
- Не надо считать меня извергом или монстром, - продолжал Кузькин, - а также кровавым узурпатором и врагом партии и перестройки. А такие речи давно уже гуляют по факультету...
- Я этого не говорил, - отчего-то смутился Юрий. Неужели сам испугался своей смелости?
- Вы не говорили, так другие утверждают, что я ретроград и враг перестройки. В этой связи я хочу заявить вполне официально, - Кузькин поднялся из-за стола и продолжил, не переставая рубить воздух правой рукой: - я заявляю вполне официально, что подобные разговоры есть очернительство меня как секретаря партбюро и плохо прикрытая демагогия. И даже хуже, чем демагогия. На факультете действительно сложилась очень сложная обстановка, и вы, Юра, в силу своей молодости, еще недостаточно во всем разобрались. И мне кажется... нет, я уверен, что ваше серьезнейшее выступление инспирировано теми, кому не по душе политика нашей партии. Вы, Юрий, попали под вражеское влияние и поете с чужого голоса. Не стоит, Юрий, поддаваться на провокации. Не надо быть ребенком, пора начинать ориентироваться в сложной политической обстановке. А в вас, Юрий, до сих пор играет ребячество. И это ребячество только вредит вам, делая вас заложником чужих игр. И вы, запутавшись, начинаете лить воду на мельницу врагов партии и перестройки. И это очень прискорбно... Что же касается того, что я сижу в президиуме и веду собрание, - словно подтверждая свои слова, Кузькин сел на свое место, - то это тоже не соответствует действительности. Я и уважаемый Игорь Викторович сели в президиум по предложению секретаря комсомольского бюро. Думаю, я вас убедил...
- Почти убедили, - согласился Юрий. Однако мне показалось, что он не верил в искренность Кузькина. Как, впрочем, и я. Уж если говорить о демагогии, то самым первым демагогом можно считать самого Кузькина.
- И что ВЯК с ним цацкается, - проворчала пятикурсница с жабьим лицом. - Согнать пора с трибуны, чтобы не занимал чужое время, раз свое не ценит.
- Это не совсем демократично, - сказал я.
- Ты что, его поддерживаешь? Первака этого? - с подозрением осведомилась Жаба.
- Вот еще! Я воздерживаюсь, - дипломатично ушел я от прямого ответа.
- А если потребуется применить комсомольскую принципиальность? поинтересовалась Жаба.
- Посмотрим, как обстоятельства сложатся, - дипломатично ответил я.
Пятикурсница с жабьим лицом неудовлетворенно пожала плечами и отвернулась.
Жест был слишком многозначительным, чтобы правильно истолковать его смысл.
Будто ей было трудно выразить свои мысли простыми человеческими словами...
Я снова обратил свое внимание на сцену, где разворачивался необычный спектакль. "Взгляд" бы сюда, они бы такой репортаж сделали...
- У меня есть конкретное предложение, - сказал Юрий. - Мы заслушали общий отчет, и теперь я хотел бы предложить заслушать каждого члена бюро, который отчитается за работу в течение года.
- Это невозможно, - подала тихий голос секретарь бюро.
- Почему?
- Мы не готовились. Да и не было никогда такого...
- Пора ломать застойные стереотипы, - сказал Юрий. - Я предлагаю немного отступить от повестки дня и перед тем, как приступить к выборам нового состава комсомольского бюро, вызвать весь прежний состав бюро и устроить пресс-конференцию.
- Какую еще пресс-конференцию? - недовольно спросила секретарь бюро.
- Обыкновенную. Пусть каждый, у кого возникли вопросы к работе бюро, задаст их и получит ответ, что называется, из первых рук. В этом есть и другой плюс: выслушав ответы на вопросы, мы тем самым сможем дать верную оценку работы бюро. У меня все.
Юрий покинул трибуну и отправился на свое место. Раздались жидкие аплодисменты. И снова, воспользовавшись паузой, студенты завели разговоры, весьма далекие от повестки дня комсомольского собрания: кто как на кого посмотрел, кому что из тряпок или косметики удалось достать, кто жаловался на субъективный подход при оценке ответа на экзамене по диалектическому материализму преподавателем Осипманом...
А в президиуме произошло замешательство. Кузькин что-то сказал секретарю комсомольского бюро, затем что-то спросил у декана. Декан пожал плечами и что-то ответил. Секретарь комсомольского бюро закивала головой. Как мне показалось, излишне подобострастно. Кузькин снова о чем-то спросил у нее, и секретарь обратилась к двум девушкам - членам президиума. По-видимому, "власть имущие" сумели прийти к единому мнению, так как секретарь бюро поднялась из-за стола и, призвав народные массы к спокойствию, громко сказала:
- От комсомольца Юрия Домбровского, студента первого курса, поступило предложение: провести пресс-конференцию комсомольского бюро. Ставлю данный вопрос на голосование: кто "за"? "Против"? "Воздержались"?
Как ни странно, большинство высказалось за пресс-конференцию. Я же по принципиальным соображениям в голосовании не принимал. Этот принцип я взял на вооружение еще в школе, еще будучи восьмиклассником, когда вдруг понял, что все решения принимаются единогласно, потому что все уже решено заранее "наверху". Голосовать "за" - значит, уподоблять себя серой бесцветной массе. Голосовать "против" - себе дороже. А воздерживаться мне вообще не хотелось. Мой голос не примут во внимание. Так что лучше совсем не голосовать. Особенно если садишься на "камчатке", а не в первом ряду...
- Предложение Домбровского принято большинством голосов, - подвела итог секретарь бюро. - Просьба членам бюро подняться. Желательно со своими стульями.
"Десятка" пришла в движение и стала похожа на разворошенный муравейник.
Заскрипели на разные голоса столы и стулья. Почти половина аудитории поднялась с мест, давая возможность членам бюро подняться на сцену. Держа над головами стулья, они бочком пробирались через живые лабиринты людей, столов и стульев. Одна девушка споткнулась и брякнулась вместе со стулом, что вызвало еще большее оживление.
Девушка с жабьим лицом тоже оказалась членом комсомольского бюро.
Через несколько минут шестнадцать человек заняли все свободное пространство сцены, полукругом вокруг президиума. Среди них я увидел множество знакомых лиц. Одних - например, Катьку Осоцкую с третьего курса или Машку Серегину с четвертого - я знал более или менее хорошо. Другие например, Андрей Разин (нет, не из "Ласкового мая", просто однофамилец)
или Инна Краснова - давно примелькались в стенах факультета. Были и три человека с моего курса.
Но особенно меня удивило, что в число "бюрократов" попала одна третьекурсница, которая в этом году была вместе со мной в одном колхозе.
Ее имени, как это бывало у меня часто, я не знал. То есть знал, конечно, но забыл. Я называл ее - и за глаза, и в глаза - Блатной Берет, и она не обижалась. Почему я дал ей такое странное прозвище? Просто в колхозе она выходила на поле в несколько вульгарном кепи, вечно сдвинутом на самый лоб. Если к этому прибавить угрюмую телогрейку и высокие мужские сапоги, то она была очень похожа на представительницу преступного мира, каким я знал его по телефильмам.