– А Гарри? – ледяным тоном спросила я.
Ральф презрительно сплюнул на берег.
– Гарри – это глина в руках любого, кто захочет придать ей ту или иную форму, – сказал он. – Он влюбится в какую-нибудь хорошенькую девчонку, а может, в хорошенького мальчишку. А потом может повеситься или стать поэтом. А может жить в Лондоне или поехать в Париж. Не беспокойся: он получит в результате продажи земли кое-какие деньги, так что голодать точно не будет. – Ральф улыбнулся. – И, разумеется, он сможет приезжать к нам в гости, если ты сама этого захочешь. Меня дальнейшая судьба Гарри вообще не интересует.
Я тоже улыбнулась, глядя на него, но сердце мое стучало часто-часто от смешанного чувства надежды и гнева.
– Это, пожалуй, может и получиться, – несколько неуверенным тоном сказала я.
– Это должно получиться! – возразил Ральф. – Я этот план не одну ночь обдумывал.
И я представила себе, как он прятался в зарослях папоротника в лесу, своими темными ясными глазами высматривая во тьме браконьеров и одновременно заглядывая далеко за пределы этой тьмы, в будущее, где не будет ни холода, ни зябких, неуютных ночей без сна, где на него будут работать другие люди, которым он сам будет платить жалованье. Вот тогда он сможет пить вино у камина, где жарко горят отличные поленья, и вкусно обедать, и говорить, что слуги – бездельники, что арендаторы никогда вовремя не вносят плату, что пшеница в этом году удалась, что правительство некомпетентно и совершенно никуда не годится, и все вокруг будут его слушать и с ним соглашаться.
– Это может получиться, – сказала я, – но у нас есть серьезная помеха.
Ральф молча ждал продолжения.
– Мой отец здоров и силен, как бык. Он может и еще одного сына родить и обеспечить его всевозможными попечителями и хранителями. Кроме того, Гарри, может, сейчас и очарован тобой, но вряд ли тебе удастся сохранить над ним подобную власть в течение двух десятков лет. Моему отцу всего сорок девять, и он вполне способен прожить еще лет сорок. Так что, когда он умрет, я уже лет тридцать пять буду замужем за каким-нибудь старым толстым и знатным шотландцем, и у меня будет целый выводок босоногих детишек, возможно, будущих герцогов и герцогинь Шотландии, а может, я уже и внуками успею обзавестись. А супруга Гарри, на ком бы он ни женился, к этому времени прекрасно обживет Широкий Дол, растолстеет и будет чувствовать себя совершенно спокойно, обладая как минимум двумя сыновьями-наследниками, уже успевшими достаточно подрасти. Ну а ты – самое большее, на что можешь надеяться ты, это коттедж Тайэка. А самое большее, на что могу надеяться я, – и тут мой голос дрогнул, срываясь в рыдание, – это ссылка!
Ральф кивнул, соглашаясь с моими доводами, и сказал:
– Да, это, пожалуй, самая большая трудность. Мой план должен сработать, но это возможно лишь теперь, в течение этого лета, пока Гарри совершенно свободен и таскается за мной по пятам или, точно Луна вокруг Земли, крутится возле тебя. Он влюблен в нас обоих и боится нас обоих. Именно поэтому действовать нужно немедленно, пока в нас с тобой не остыла страстная жажда обладания этой землей и друг другом. Я не хочу ждать, Беатрис!
Он смотрел мне в лицо сияющими глазами. Он действительно был влюблен и в меня, и в мою землю – поистине пьянящая смесь для того, кто всю жизнь работал на своего господина, как и его дед и отец. Какой мрачной представлялась мне теперь вполне реальная перспектива моей жизни вдали от Широкого Дола! А ведь именно так и должно было случиться, для этого имелись все основания и условия, и мысль об этом была невыносимой по сравнению с той яркой мечтой о будущем, которую лелеял Ральф и которую, как он считал, мы вполне могли бы воплотить в жизнь. И тогда я стала бы хозяйкой Широкого Дола…
– Мой отец отлично выглядит, и он совершен-но здоров, – сухо заметила я, глядя Ральфу прямо в глаза.
Возникла долгая пауза; нам обоим было совершенно ясно, как далеко мы готовы пойти для осуществления мечты Ральфа. Моей мечты.
– В жизни всякое случается, – обронил Ральф, и эти слова упали в зловещую и глубокую тишину вокруг, как в застывшую воду мельничного пруда. И, точно брошенный в воду камень, породили вокруг себя множество все расширяющихся кругов. И я принялась сопоставлять, соизмерять возможность потери отца, моего любимого, моего обожаемого отца, с возможностью навсегда потерять Широкий Дол. Сопоставлять основополагающую ценность присутствия в моей жизни отца, шумного и энергичного, и то чудовищное чувство холодного одиночества, которое охватывало меня в предвкушении моей скорой ссылки из родного дома, почти столь же вероятной, как и то, что этим летом мне исполнится шестнадцать лет. Я без улыбки посмотрела на Ральфа и спросила ровным холодным тоном:
– Ты имеешь в виду несчастный случай?
– Да. Никто из нас уже завтра от несчастного случая не гарантирован, – сказал он таким же ровным холодным тоном.
Я кивнула. Мой мозг искал – так искусная прядильщица ищет конец нити в спутанном клубке шерсти – некую идею, за которую я могла бы уцепиться, чтобы она помогла мне пройти по этому лабиринту греха и преступлений и вывела бы меня на простор залитого солнечным светом Широкого Дола. Я в молчании соизмеряла то, до какой степени мне необходим отец, с тем, сколь сильно мне необходимо ощущение собственной безопасности в родном доме; при этом я учитывала и ту роль, которую может сыграть безумное увлечение моего брата Ральфом, и то, как далеко может завести его это опасное увлечение. Думала я и о матери; о том, что, утратив отца, я могу стать более чувствительной, а значит, и более уязвимой, в наших с мамой отношениях. И все же передо мной вновь и вновь возникала безрадостная картина моей жизни в неуютном замке где-то далеко на севере, далеко от той земли, частью которой являюсь я сама; я представляла себя тоскующей всем сердцем по знакомым утренним звукам Широкого Дола. А еще перед глазами у меня то и дело вставал профиль отца – в тот момент, когда он, отвернувшись от меня, во все глаза восторженно смотрел на своего сына и наследника. Он ведь предал меня, предал, хотя сама я тогда еще и помыслить не могла о том, чтобы предать его. Я вздохнула. Собственно, тут с самого начала мог быть только один ответ.
– Да, твой план может сработать, – сказала я.
– Но это возможно только сейчас, – повторил Ральф. – Перемены в настроении Гарри могут произойти уже через год или даже через пару месяцев. Например, если твои родители решат его куда-то отправить для подготовки к поступлению в университет. Тогда наша власть над ним будет полностью утрачена. Так что мой план может осуществиться только нынешним летом. Завтра.
– Завтра? – переспросила я, охваченная внезапным раздражением. – Ты говоришь «завтра»? Ты действительно имеешь в виду завтрашний день?
Темные глаза Ральфа стали совсем черными: он прекрасно понимал то, что мы оба имеем в виду.
– Да, – сказал он. – Именно так.
У меня перехватило дыхание.
– Но почему так скоро? – спросила я, охваченная инстинктивным страхом. И все же сердце у меня забилось в предвкушении некоего быстрого решения всех проблем, способного в один миг обезопасить мое будущее.
– А зачем ждать? – спросил Ральф с жестокой логичностью. – Для меня все равно ничего не изменится. И потом, я верю в твою храбрость и твердость характера, Беатрис. Если ты за Широкий Дол, если ты мечтаешь жить здесь всегда, если ты решилась – а мне кажется, ты решилась, – то зачем ждать? – Он, прищурившись, оценивающе смотрел на меня, и я понимала, какую страшную взрывчатую смесь мы представляем вместе. Без меня он бы никогда не решился на осуществление подобного плана. Без меня у него попросту ничего бы не получилось. Но и я, не прояви он такой настойчивости, никогда бы не смогла сделать ни шагу к осуществлению своей заветной мечты. Мы вели друг друга все дальше и дальше и, словно пара падших ангелов, кружась, опускались все глубже в бездны ада. Я глубоко вздохнула, пытаясь утишить бешеное биение сердца. А рядом, как ни в чем не бывало, что-то весело бормотала река.
Глава четвертая
Я проснулась, как от резкого толчка, увидела за окном жемчужно-серый летний рассвет и поняла: сегодня я должна кое-что сделать и проснулась так рано именно поэтому. Но прошло еще несколько минут, насквозь пропитанных сном, прежде чем я припомнила, что мне предстоит, и даже тихонько охнула. Ко мне разом вернулись все вчерашние переживания и сомнения, и отчетливо вспомнился наш разговор с Ральфом – картинка была яркой, как эмаль, – мы сидим на бревне, внизу мирно журчит Фенни, и разговор у нас идет о вещах, совершенно безумных: о смерти и предательстве.
Ральф умело выбрал время, чтобы затеять со мной этот разговор, – он, видно, почувствовал, что я несколько утратила душевное равновесие, и легко смог добраться до самых болезненных точек моей ревнивой и замкнутой души, которая всегда жадно требовала: «Любите меня, только меня одну!» Мне мучительно было видеть, что теперь мой отец любит не меня, а Гарри, что он именно с ним предпочитает теперь ездить верхом, вести неторопливые беседы и осматривать наши владения. Все это вызывало в моей душе такую испепеляющую ярость, что мне хотелось разразиться бранью, затопать ногами и постараться причинить им всем столь же сильную боль, какую испытала я. Если бы одного моего желания было достаточно для того, чтобы Гарри вдруг рухнул замертво, я бы этого пожелала – потому что он отнял у меня, пусть даже невольно, мое законное место рядом с отцом. Но больней всего было то, что и сам отец неожиданно выступил против меня, а ведь я неизменно и честно всем сердцем его любила, этого непостоянного, никчемного человека! Да, именно измена отца вызывала в моей душе такое возмущение, такую ярость; именно она делала меня открытой для союза с любым из его противников. Он не сумел должным образом оценить мою любовь и доверие, ту нежную дружбу, что была меж нами, и это лишило меня корней, лишило морали, и некий злой ветер подхватил меня и отнес в тот мир, где любая случайная мысль, любой враждебный отцу план мести мог полностью завладеть моей душой. У меня было такое ощущение, словно я, подобно верному вассалу, принесла ему присягу, а он, мой сеньор, нарушил свою клятву, предал меня. Разочарование и горькая печаль – это еще самые безобидные из тех чувств, что обуревали мной.