— Вот, голубки, ваша голубятня, — сказала она, жестом приглашая нас в квартиру.
Первым вошел Артур. Я чувствовала, что он насторожен и готов действовать в любую секунду. Не знаю, почему, но я вовсе не думала, будто старуха хочет заманить нас в ловушку. Это было бы слишком просто. Скорее, дело в другом, а значит, пока мы и правда находимся в безопасности.
Так что я без колебаний вошла за Артуром и с любопытством огляделась. Это была небольшая квартира — крохотный коридор, оклеенный тускло‑желтыми унылыми обоями, маленькая квадратная кухонька с плитой и натужно тарахтящим пузатым холодильником и комната — тоже весьма миниатюрная, довольно темная из‑за закрывающих окно плотных синих гардин.
Старуха включила свет, демонстрируя нам покои, поступающие в наше распоряжение.
— Все, что нужно, здесь есть, — сказала она. — Тебе, милок, еду приносить буду. А то знаю я вас, если до голода дело дойдет, глядишь, моих бабок‑то перепробуешь, — и она снова лукаво покосилась на Артура. — А они мне еще нужны. Мало где таких верных да бдительных охранников еще отыщешь. Эх, было время… Теперь уж не то, в жилах‑то все больше не кровушка, а вода течет. Ну да ладно, живите, значится, и радуйтесь. А мы с Хугином пойдем потихоньку.
— Погодите, — видя, что они собрались уходить, я вскочила с низкого продавленного дивана. — Вы же обещали рассказать про моих родителей. И вообще…
— Эк прыткая‑то какая! — перебила меня старуха, укоризненно покачав головой. — Вот и все твои, Полина, беды в том, что ты прыткая слишком. Погоди немного, все и узнаешь.
Тряся головой, старуха вышла на лестницу.
— Закрывайся да лучше по улице‑то не особо шастай. Здесь‑то защищено, здесь безопасно, — прошамкала она, уже спускаясь по лестнице.
— Агав! — утвердительно гавкнул Хугин.
Я повернула в замке ключ и вдруг осознала, что мы с Артуром остались наедине. Вдвоем в пустой квартире. Это было совершенно не так, как в отведенной мне комнате в родительском доме или в доме старейшины. Мы теперь оказались действительно вдвоем, и я отчего‑то ужасно смутилась и застыла у входной двери, не решаясь сделать даже шаг.
Странный звук, раздавшийся в абсолютной тишине квартиры, испугал меня. Тихий дробный стук… Это стучали мои зубы. Должно быть, все события сегодняшнего дня наконец сказались на мне. Зубы стучали, и меня колотило словно от холода, только сильнее.
Я сползла по двери и, обхватив руками коленки, сжалась в тугой содрогающийся комок.
— Что с тобой?
Артур вышел из комнаты и с удивлением смотрел на меня.
Я не могла ответить и только стучала зубами, где‑то в глубине души представляя, как жалко и отвратительно выгляжу.
— Полина!
Артур присел рядом и обнял меня, а потом принялся растирать мне виски, щеки, пальцы…
И тут со мной случилось что‑то невероятное. Я чувствовала его рядом, как никогда. Стараясь прильнуть к нему каждой частичкой своего тела, я ощущала невероятное возбуждение. Наверное, это было безумие. Его прикосновения перешли в ласки, а я льнула к нему, как будто от этого зависела моя жизнь! Если бы он сейчас отстранился, я бы умерла или сошла с ума! Никогда в жизни со мной не происходило ничего подобного!
Спустя минуту мы уже целовались, прямо у входной двери в темном коридоре, а я жадно гладила его плечи, шею, щеку… уже не различая ничего.
Он легко подхватил меня на руки и понес в комнату.
«Ты уверена?» — читалось в его взгляде.
Я на секунду закрыла глаза, а потом распахнула их навстречу его темно‑вишневому взгляду: да! Да! Тысячу раз «да»!..
* * *
— Привет! — он появился из темноты и шутливо поклонился. — Ну как, не забыла меня?
Забыть его было невозможно. Эти холодные волчьи глаза, этот тонкий, почти бескровный рот, тронутый, словно роза изморозью, легкой улыбкой.
— Нет, не забыла, Ловчий. Ты пришел убить меня?
К своей смерти можно обращаться на «ты», и правда, какие уж тут церемонии!
— Слишком просто. — Рядом с ним из мрака буквально соткалось дерево, протянувшее свою скрученную ветвь так, чтобы он мог небрежно опереться на нее. — Помнишь, ты мне стихотворение читала. Хочу оказать тебе ответную любезность.
Разумеется, самым логичным здесь было бы повернуться и убежать, но я не позволила страху завладеть мной, а поэтому чуть приподняла брови и как можно равнодушнее сказала:
— Собственного сочинения? Не надо, не люблю графоманов.
Он засмеялся, видимо, искренне забавляясь происходящим, чуть запрокидывая голову и демонстрируя полоску идеально ровных белых зубов.
— Ты смелая девочка, поэтому я и вожусь с тобой, — сказал он, отсмеявшись. — Правильно, что ты свалила из их осиного гнезда. Ты птица не их полета. Ну скажи, куда им до тебя?… А стихотворение все‑таки послушай. Оно было бы поучительным, если бы такие истории вообще могли чему‑нибудь кого‑нибудь научить.
Мне и вправду стало любопытно, и я кивнула.
— Слушай! — сказал Ловчий и поднял правую руку, призывая меня к вниманию:
И он снова расхохотался, а я с недоумением посмотрела на него: надо же, какая чушь.
— Оставь ее мне. Она будет моя, — произнес тягуче‑медовый голос за моей спиной. Он показался мне песней ветра, колышущего по утрам пыльный вереск где‑то на далеких пустошах.
Я оглянулась. Передо мной стояла красивая рыжеволосая женщина из моего сна.
— Зачем ты убежала? Неужели ты думала, что от меня можно скрыться? — спросила она.
Ну вот, еще одна претендентка то ли на мое бедное измученное тело, то ли на не менее уставшую от всего этого кошмара душу. Хорошо бы они с Ловчим подрались, деля мою еще не доставшуюся им шкуру. С удовольствием посмотрела бы на это. Я взглянула в ту сторону, где еще секунду назад стоял Ловчий, но его уже не было.
Тьма дрогнула, и из нее выступила Жюли. Она держала за руку красивого мужчину с сумасшедшими глазами и розой в петлице старомодного фрака.
— Спасибо тебе. От меня и от Сергея. Мы теперь вместе, — произнесла она с очаровательным французским акцентом. — Хочешь, мы научим тебя танцевать? Ну, потанцуй‑ка с нами!
Они закружились в вальсе, и я прекрасно видела, что ноги их не касаются земли.
— Присоединяйся же к нам! Не медли! Это… так прекрасно! — воскликнула Жюли, протягивая ко мне руку.
Я почти что положила пальцы на ее ладонь, когда меня снова окликнули.
— Полина!
Мои приемные родители стояли вдалеке — такие потерянные и одинокие, что мне стало больно — точь‑в‑точь как тогда, когда я умудрилась простудиться, а потом лежала в постели, едва дыша, и мама поила меня горячим молоком с маслом и медом.
— Полина, я тебя люблю, ты же знаешь. Ты же не станешь такой, как они? Зачем они тебе? — спросила мама.
— Мы соскучились, возвращайся, а? Будь огурцом, — подмигнул мне папа…
— Знаешь, а у тебя, должно быть, вкусная кровь. — Неизвестно откуда взявшийся Ловчий облизнул свой палец и поднял глаза туда, где в нормальном мире находилось бы небо, а здесь был только сотканный из тьмы купол.
— Древняя кровь. Большая редкость в наши дни, — добавила рыжеволосая женщина.
— Потанцуй с нами, — снова попросила Жюли. — Знаешь, когда Сергея застрелили, вокруг было столько крови…
— Твоя кровь спасет нас, — серьезно продолжила мать.
Кровь, кровь, кровь, кровь…
Боже мой, как же я устала! Они что, серьезно решили свести меня с ума?!
Я закрыла глаза и стояла так, пока не почувствовала на своем плече чье‑то прикосновение.
— Это просто сон. Бывают, девочка, и просто сны, — сказал мне хриплый глухой голос.
Я взглянула. Все те, кто только что толпился перед моими глазами, исчезли. Теперь передо мной стоял лишь один человек. Это был мужчина с длинными — до самых плеч — черно‑серыми волосами и мрачным, несколько уставшим лицом с горбатым, похожим на клюв хищной птицы носом. Мне показалось, что где‑то я уже видела его, только вот где?…
— Теперь я сторожу тебя, им до тебя не добраться, как бы они ни хотели, — он чуть склонил голову набок и изучающе посмотрел на меня.
— Вы кто? — спросила я, мельком отмечая, что в знакомом незнакомце есть что‑то странное… Наверное, не меньше минуты мне потребовалось на то, чтобы осознать, что именно, а когда я это поняла, едва удержалась от возгласа удивления. Дело в том, что его одежда постоянно менялась. На нем было то нечто вроде короткой юбки и высоких сандалий, мгновение — и эта одежда преображалась в длинный плащ, еще мгновение — и плащ плавно перетекал в смокинг с рубашкой и бабочкой. Ткань, если это, конечно, можно было назвать тканью, казалась живой, движущейся… Сменялись костюмы. Эпохи скользили по нему быстролетной тенью. И только лицо — серьезное и даже суровое — оставалось неподвижным.