Трубочист, приходивший в дом на постоянной основе, вдруг разболелся, страшно кашлял на протяжении нескольких месяцев; и Грейс, будучи девушкой добросердечной, просто не могла выгнать его на улицу, где бы он умер с голоду. И уговорила Тёрли сохранить за ним место. Но затем парнишка вдруг исчез – то ли угодил в больницу для цветных, то ли в благотворительный приют, то ли в сырую землю. И Грейс, в чьи обязанности входило контактировать с другими цветными, пришлось искать ему замену.
– Он стоял на углу с колокольчиком и кричал, – заговорила она, комкая в руках мокрый носовой платок. Кричать на улицах, рекламируя свой бизнес, дело полезное, хотя прохожие могут оглохнуть. Все от разносчиков свежего молока до точильщиков ножей и ножниц вопиют о своем ремесле по обе стороны дороги. – Шустрый такой клоп, аккуратный и ловкий с виду.
– Где он стоял? – спросил я.
Она покачала головой.
– Не знаю. Не помню.
– Но ты должна вспомнить, Грейс! – воскликнул Тёрл.
– Нет. Вы не можете отправить его в исправительный дом, мистер Уайлд. Ему там не выжить, он и сам того не понимает. Клянусь, никогда больше не стану приводить его в дом, обещаю.
Детей, виновных или заподозренных в преступлениях, полицейские должны были отправлять в это заведение. Мне самому за полгода службы доводилось исполнять это предписание раз сто, не меньше, хоть я и не считал, что порка плеткой с девятью узлами ничуть не способствует исправлению малолетних беспризорников. О том можно судить хотя бы на примере моего брата. А стоит только подумать, как близка была к этому моя маленькая подружка Птичка Дейли, как ее едва не похоронили за этими каменными стенами по наущению Шелковой Марш, в груди все так и сжимается от страха. Если б я мог смести с лица земли это чудовищное заведение, то считал бы, что прожил жизнь не зря.
– Ни разу в жизни не отправил ни одного ребенка в исправительный дом, – мрачно заметил я. – Так где, говоришь, ты встретила этого парнишку?
– Не заставляйте меня говорить. Но, конечно, поступил он не очень хорошо, но…
– Да я скорей руку себе отрежу, чем отправлю ребенка в исправительный дом, – я клятвенно приложил руку к звезде на лацкане. – Пожалуйста, Грейс. Скажи, где он просит, чтобы его взяли на работу?
Девчонка смотрела на меня широко распахнутыми испуганными глазами. Думаю, если б она смогла взять мокрую тряпку и стереть это воспоминание, как мел с доски, то так бы и поступила. У нее не было ни единой веской причины доверять мне. Но, с другой стороны, откуда ей было знать, что я не брошу ее за решетку в Гробницы за неповиновение? И вот, наконец, она выдавила:
– Да помоги ему Господь. Он, бедняжка, стоит на углу Восемнадцатой и Третьей авеню. Боже, спаси и избавь его от несчастий…
Голос Грейс звучал надтреснуто, точно она надорвала связки, а «несчастье» стояло прямо перед ней в лице копа с медной звездой. Перед тем, как развернуться и уйти вместе с Пистом, я обернулся и бросил:
– У меня нет доказательств, сама знаешь. Просто хочу потолковать с ним, вот и всё.
Тут вдруг Грейс грустно усмехнулась.
– Не получится.
– Это почему же? – спросил мистер Пист.
– Сами увидите, – ответила она.
А потом зарылась лицом в жилетку Тёрли, и все ее тело содрогнулось от рыданий. И тут я понял нечто такое, чего не удавалось понять прежде.
Я был не первым копом, с кем довелось столкнуться Грейс. Или, возможно, просто услышать. Да, верно, она боялась нас, но за этим страхом стояло нечто более глубинное, врожденное, что ли. Меня охватила тревога; я пытался понять, что же именно, но говорить с ней сейчас об этом не было смысла. Мы зашагали к выходу, слыша за спиной рыдания Грейс и утешительное бормотание Тёрли. Вышли и увидели, что небо над головой приобрело грозный стальной оттенок.
Глава 3
Вскоре мы дошли до Третьей авеню. Резкие порывы ветра продували улицу со свистом, такой слышишь, разве что когда кучер взмахивает хлыстом. Третья авеню является расширенным продолжением дорожного полотна «макадам»[15], и обстановка здесь какая-то более пасторальная, и улицы не защищены от ветра высокими домами, как на Пятой авеню. Народу тут всегда полно, поскольку Третья распложена на перекрестье самых разных путей. Омнибусы с грохотом катили к складам на Двадцать седьмой; закаленные американские мертвые кролики шустрили в поисках добычи и удовольствий; джентльмены важно восседали в каретах рядом с раскрашенными и пестро одетыми шлюхами, похожими на райских птиц. Время от времени все возницы поглядывали на небо. Видно, любопытствовали, успеют ли добраться до нужного места до того, как повалит снег.
– Остается надеться, что мальчишка сейчас не на работе, – заметил мистер Пист и ухватил за поля шляпу, собравшуюся взмыть в небо.
Я тоже очень надеялся. Но беспокоились мы недолго. Стоило только пересечь Семнадцатую улицу, как в свисте и вое ветра прорезался слабый звон колокольчика.
На углу Восемнадцатой и Третьей авеню стоял крохотный чернокожий мальчонка и звонил в колокольчик. Я бы дал ему лет шесть, не больше – впрочем, возраст вполне подходящий для начинающего трубочиста. Одет он был в угольно-черное пальто до пят. Обычно новички-трубочисты демонстрируют одну или обе ноги, показывая, что они у него не кривые, а потому падать в трубах им не доводилось, но у этого беспризорника шрамов вроде бы не было. По крайней мере, мы их не видели. Приблизившись, я заметил, что глаза у него воспаленные – красные, слезятся – и он часто моргает. Типичное явление, с учетом того, что работать приходится в пыли и саже. И тем не менее больные эти глаза продолжали постоянно выискивать потенциального нанимателя. Волосы в крутых завитках коротко подстрижены, никаких косичек, у ног лежит грязная метла на длинной ручке.
– Привет, – весело обратился к нему я.
Он забренчал колокольчиком еще громче и заулыбался. Но обмануть меня ему не удалось – я сразу понял, что мальчонка еле жив. Во всяком случае, истощен до крайности, о том говорили тоненькие запястья. Улыбка хоть и вымученная, но красивая.
– Доводилось чистить трубы в этих краях?
Кивок, длинные ресницы смахнули слезинки, выкатившиеся из карих глаз с покрасневшими белками.
– Знаешь, что это такое? – И я дотронулся до медной звезды.
Он пожал плечами. И тут меня словно крапивой ожгло. Мне приходилось постоянно напоминать взрослым о существовании такого органа, как полиция, уже не говоря об этом шестилетнем беспризорнике, живущем в каминах. Вспомнились слова Грейс, сказанные на прощание.
– Ты говорить умеешь? – спросил я.
Он отрицательно замотал головой, потом приподнял подбородок и поднес колокольчик к уху.
– Так, ясно. Я понял, что ты меня слышишь. Но ведь ты немой, верно?
Малыш скроил скучающую мину. Она словно говорила: да вам-то, черт побери, какое до этого дело? Мы с Пистом переглянулись.
– Да, тогда допрашивать его будет настоящей морокой, – заметил Джакоб.
Нахмурившись, я пытался сообразить, какую следует применить тактику. Ясно, что ребенок никогда не жил в специальном заведении, где обучают языку глухонемых. И даже если б кто-то и озаботился показать ему буквы, я бы наслушался от него разных небылиц – к примеру, о бродячих свиньях, перелетающих через Гудзон. Скажи нам, где миниатюра. Ты не крал в последнее время никакой картины? Мы не сделаем тебе ничего плохого, но абсолютно уверены, что именно ты стащил миниатюру Жана-Батиста Жака Огюстена. Все это звучало как-то слишком грубо, прямолинейно… да нет, просто смешно. И тогда я присел перед ним на корточки.
– Скажи, ты любишь живопись? – спросил его я. – Ну, разные там картины?
Колокольчик умолк. Затем с какой-то детской радостью – через месяц, даже меньше, от нее не останется и следа – мальчик закивал.
– Какие картины?
Он быстро опустил колокольчик на землю. Затем прямо передо мной нарисовал пальцами квадрат и приложил к нему ладонь. Затем словно из воздуха в этой «раме» материализовалась ваза, и он снова приложил к рисунку ладонь. А затем широко раскинул руки, словно обнимая все и вся вокруг, вскинул ладонь, показывая, что закончил, и уставился на меня, склонив курчавую головку набок.
Я обернулся к Писту и спросил:
– Вы все поняли? – И почувствовал, что голова у меня закружилась.