Тогда люди с почтением относились к святым образкам, у покойницы-маменьки их было несколько сотен, со всей Европы, и даже из Лурда. Я-я, продолжала она, господин епископ Строффенски был очень красивый. Зо дик вар эр, сутана выутюженная, будто он в ней родился, ни одной складочки, вся новая. Это было еще до войны. Да. Он переходил от одной девушки к другой, читал латинскую молитву таким красивым голосом и раздавал эти святые образки, а с другой стороны вдоль нашего ряда ходил мой отец с двумя учениками и с маменькой, ученики несли большой горшок, полный горячих колбасок, а маменька ковригу хлеба и нож, а за ней шел третий ученик с полной корзиной хлеба, и каждый раз, когда господин епископ произносил молитву, благословлял и вручал святой образок, конфирматор крестил и оборачивался к отцу, а отец доставал крючком из горшка две горячие колбаски, маменька отрезала от ковриги ломтик хлеба, и конфирмант получал подкрепление. Я-я, зо вар эс фор дем криг. Дас ист шон аллес форбай.
На площади показался лакированный автомобиль господина Рживача, фабриканта; женщина погрустнела. Я, сказал коротышка-Цезарь. Фор дем криге. Да габ ихь шах гешпильт. Ничего меня не интересовало, кроме шахмат. Я все время был занят решением этюдов. Мат на третьем ходу, индийская игра унд зо вайтер. Да, не раз мы играли днями и ночами, даже школу пропускали. Рисковали всем ради шахматной партии. И даже девушки не интересовали меня. Хотя и вертелись вокруг. Ди Урсула Брюммей, цум байшпиль. Из аптеки, дочь господина аптекаря. Но я был слеп, только шахматы и шахматы. Не обращал на нее внимания. И ей пришла в голову одна мысль -- о эти женщины! -- она сделала себе клетчатое платье. За такой материей надо было ехать в Мюнхен, рассказывала она мне потом. Шахматные доски, одна за другой, с отпечатанными фигурами, на каждой доске -- своя позиция. Только после этого я заинтересовался ею. Сидели мы как-то за городом, душистый луг, как одеколоном политый, но это было всего лишь сено, а на небе луна, как церковные часы без циферблата, желтая, будто кошачий глаз, и мы уже не беседовали, только шептались, она вся была горячая, я обнял ее, она легла на это сено, и тут эта проклятая материя осветилась луной, и я увидел на платье одну комбинацию, странную, чертовски трудную, и весь переключился. -Коротышка-Цезарь засмеялся. -- Я смотрел теперь только на эту позицию. Думал, что сразу ее решу, чего там ждать от какого-то текстильщика, но тот, видимо, взял ее из какой-то гроссмейстерской статьи, или еще откуда-то; курц унд гут, я думал, что решу моментально, а потом закончу любовные дела. Однако длилось это целых два месяца, почти без сна и работы, пока наконец я нашел мат черным на седьмом ходу. Унд вас ди Урсула? спросила девушка со шведскими волосами. Ди? переспросил коротышка-Цезарь. Я, ди гат айнен Шлессермайстер гегайратед. Дер ист ецт политишер ляйтер ин Обервалдкирхен. Девушка опустила голову. Из лимузина господина фабриканта Рживача вышла его красавица дочь Бланка и вошла в дом господина Левита; она приехала на балетные классы, на шелковых лентах через плечо болтались ее тапки. Лимузин уехал. Ная, начал рассказывать гигант с протезом, ихь габ фор дем криг бир гетрункен. Унд ви! Я был швабским чемпионом, а звание чемпиона Гессена потерял из-за женщины. Пили мы в тот раз в пивной у Лютца, я против Мейера из Гессена. В нем уже сидело пятьдесят кружек, во мне -- сорок девять; на пятьдесят первой он сдался, больше не шло, его вывернуло. А я -- беру кружку и опрокидываю в себя, как самую первую за этот вечер. Только куда там! -она осталась у меня в пищеводе. Пивной столбик, понимаете? От желудка -пищеводом -- до верха горла. Пришлось закинуть голову назад, чтоб не вылилось, но я чуял, что долго не удержу.