— Самый лучший, — тихо повторил он. — Самый лучший, — кивнула она. — Ты достоин, чтобы исполнилась твоя самая заветная мечта — стать Верховным иллюстратором в Палассо Веррада.
Краска смущения исчезла. Он стал белее мела, в зрачках сгустилась мгла.
— Почему ты так веришь в меня? Чем я заслужил такую преданность?
— Да ничем. Просто ты — это ты. — Сааведра пожала плечами. — Даже не знаю, Сарио. Но в тебе есть огонь. Или, может, твоя Луса до'Орро слишком ярко горит, трудно не заметить. — Она снисходительно улыбнулась. — Неоссо Иррадо, все, что о тебе говорят, правда. Но мне это безразлично. Я вижу то, что кроется в самой глубине.
— В глубине?
— Под краской, — уточнила она. — Под многими слоями тусклой краски — ее наносили второпях и с одной-единственной целью: превратить картину со всеми ее деталями, со всеми тонкостями в одно сплошное пятно. — Она пожала плечами. — Маска, вроде слоя штукатурки поверх фрески. А под нею прячешься ты.
Он зачарованно слушал ее.
— Но если я прячусь под маской, если я облепился штукатуркой, как тебе удалось меня разглядеть?
Она сказала не задумываясь, как будто ответ давно хранился в мозгу:
— Мотыльки, хоть и чувствуют жар, все равно летят на огонь.
— И сгорают в нем, — прошептал Сарио.
— Бывает, — с готовностью согласилась она. — Но все они ощущают Свет.
Он заморгал. Он потерялся в стране своего воображения, далеко от Сааведры. Воображение опять тянуло его за собой, уносило далеко-далеко. Но он спохватился. И вернулся.
— А ты бы могла? — Что?
— Сгореть в этом пламени?
— Никогда, — ответила Сааведра. И увидела в его глазах понимание и уверенность.
— Ты мне уже помогала, — напомнил он.
— Да, помогала. Надо будет — еще помогу, не сомневайся. Он притворился, что не заметил иронии.
— Ты сожгла Пейнтраддо Томаса.
Да он вовсе не шутит! Казалось, он чего-то хочет от нее. Обещания? Клятвы верности? Того, что она еще не делала для него, в чем не видела необходимости?
— Ты слишком много просишь, — сказала она вдруг.
Он втянул голову в плечи. Удар оказался слишком сильным.
"Я не думала, что это будет так”.
— Я не знаю, что я могу, а чего не могу, — объяснила она, пытаясь смягчить резкость предыдущей фразы. — Пока не придет время… — Сааведра смотрела на картины семинно Раймона, машинально отмечала цвета, технику, композицию. Конечно, он мастер. — Сарио, мы вкладываем себя в работу, в каждую картину — по кусочку. Раймон здесь, не сомневайся. — Ее рука описала дугу, указывая на затененные картины. — Только я вот что думаю: хорошо ли это? Не слишком ли мы растрачиваем…
Сааведра не договорила. Она выражалась фигурально — художники широко используют метафоры, — но тут вдруг перед ней щелкнула замком и сама собой отворилась дверь, явив взору темную комнату.
— Может, поэтому.., поэтому мы умираем? Сарио понял сразу. Он открыл рот, зашевелил губами, но не издал ни звука.
— Этого не знает никто, — решительно сказала Сааведра, боясь заблудиться в лесу умозаключений и предположений. — Принято винить нерро лингву.., но вдруг дело не только в ней? Или в чем-то совсем другом? — Она еще раз посмотрела на картины Раймона, ощущая в себе пустоту и свет, а еще — совсем рядом — чужое пламя. — Сарио, а вдруг художник, который слишком много пишет.., сжигает себя?
— Если.., если… — прохрипел он и осекся. Мысленно увидел ту же картину, что и она, и в его мозгу тоже родилось страшное подозрение. Идея — вымороченная, нелепая, далекая от реальности, да какая угодно! — мигом укоренилась в сознании. — Если это правда и мы перестанем писать…
— ..то сможем жить, как нормальные люди? — По ее спине вдруг пошел холодок, волосы на затылке зашевелились. — Сарио, мы все — художники, все, кто родился Грихальвой. Но только. Одаренные умирают слишком рано.
Он побледнел. Она его напугала.
— Все Грихальва умирают слишком рано!
— Не все. Женщины стареют не очень быстро. И простые мужчины, не Одаренные. — Она посмотрела на него, на цепочку с Золотым Ключом. — Только Вьехос Фратос умирают молодыми. А их картины…
Слюна, вспомнила Сааведра, и пот. И подумала о том, как раны, нанесенные портрету, проявились на теле Сарио. Он бы не отделался пустяковыми прыщиками, если бы, вложил в свой автопортрет настоящую силу. Он упросил Сааведру обварить его воском, чтобы следы пламени выглядели правдоподобнее. Должно быть, в краски подмешивают не только слюну и пот, хотя Сарио не упоминал о других ингредиентах.
У мужчин — свой мир. Тайный. Однажды в детстве Сарио приподнял перед ней завесу этого мира, а теперь — снова… И она знает больше, чем другие женщины. Намного больше. Слишком много. Но меньше, чем знает Сарио.
Впрочем, так и должно быть.
— Матра, — прошептал он. — Номмо Матра эй Фильхо… Теперь испугалась она.
— Если ты перестанешь…
— Не могу!
— Если ты перестанешь писать…
— Не могу!
— Если ты навсегда бросишь живопись…
— Я скорее умру, чем брошу живопись!
Она содрогнулась. Сарио знал больше, чем она, но не мог отрицать, что ее страшная догадка верна.
— А я брошу, — тоскливо молвила она. — Женская доля… Мы учимся, пишем, а потом бросаем. Надо рожать детей. Мне, видно, не судьба стать художником, вот я и брошу. Дольше проживу…
— Ведра, бассда! “Нет, не хватит”.
Ей надо было выговориться, все вынести на свет — чтобы увидела не только она, но и Сарио.
— А ты будешь писать, и твоя Луса до'Орро будет гореть ярче всех, и ты умрешь. — Она устремила на картины невидящий взор. — Раймон тоже скоро умрет. Все вы умрете слишком рано, все Одаренные Грихальва.
По его худощавому телу прошла судорога.
— Я не перестану. Не могу. Бросить живопись? Лучше умереть…
— Так и будет. Ты умрешь. — Она запоздало спохватилась: нельзя было этого говорить.
Сарио схватил ее за плечо, оттолкнул и зашагал к выходу. Он не хотел ее оскорбить, просто был настолько потрясен, что мог лишь уйти, втянув голову в плечи и шаркая. Сааведра проводила его взглядом, а затем повернулась к картинам семинно Раймона.
— А если… — произнесла она, вся дрожа, — если я их уничтожу, как Пейнтраддо Томаса, долго ли он проживет? Не умрет ли на месте?
"Наверное, я и Сарио переживу”, — подумала она. В роду Грихальва женщины, не пишущие картин, живут намного дольше Одаренных мужчин.
Представить мир без Сарио было свыше ее сил.
«А он может представить себе мир без меня?»
* * *Фуэга Весперра. Языческий месяц, языческий праздник с языческими обрядами… Старик отгородился собственными обрядами и ритуалами, отдался другому празднику, в честь истинного бога Акуюба, Отца Небес, Владыки Златого Ветра. Богомерзкое торжество нечестивцев непременно возмутит Акуюба — в этом старик не сомневался. А потому решил сделать все от него зависящее, молиться изо всех сил, чтобы умерить силу тайра-виртской непочтительности к Всевышнему.
В узорном тза'абском шатре, ютящемся среди каменных па-лассо, лепнины с ликами святых, кирпича и каменных плит сокало (О душный, тесный город, поработивший и солнце, и землю, и ветер!), старик возился с засовом ларца из навощенного и отполированного терна, сверкающего бронзовыми уголками и шляпками гвоздей. Узловатые, скрюченные пальцы (Проклятая сырость! О, где ты, сушь любимой Пустыни!) слушались плохо, и тза'аб провозился дольше, чем рассчитывал. Наконец скрипнул засов, и он поднял крышку..
Под ней лежал зеленый шелк, придавленный по краям стеклянными и золотыми гирьками и присыпанный амулетами. Здесь было все, чем богата магия тза'абов: сухие веточки пустынной ракиты для Чистоты и Неприкосновенности, хрупкая сеточка из кресса для Надежности и Силы, листья лимона и падуба и щепки пальмовой сердцевины — Здоровье, Предвидение, Победа. Стараясь не просыпать и не повредить их, он поднял и отложил в сторону шелк, а затем вынул тубу из Тонкой, превосходно выделанной кожи цвета слоновой кости, — в ларце таких туб было несколько.
Он размотал золотые проволочки и снял крышку; она повисла на одной из проволочек. Потом старик зацепил ногтями и извлек пергаментный свиток. Он источал слабые запахи гвоздики, кедра и жимолости, символически связанные с Акуюбом: Волшебная Энергия; Сила и Духовность; Божественная Любовь.
В Тза'абе Ри священные тексты хранились не столь бережно. Но то было в годы жизни Пророка, в годы мира — тогда дивно расписанные страницы можно было безбоязненно содержать в кожаном переплете… Времена изменились, грянула война, и теперь Кита'аб (вернее, то немногое, что от него осталось) лежит в шатре одинокого старика посреди вражьего стана. Драгоценная Книга в окладе из кожи, золота и драгоценных камней погибла, осталось лишь несколько пергаментов, — иные порваны, опалены, испятнаны праведной кровью тза'абов. Аккуратно скатанные, они хранятся в заколдованных кожаных тубах, а тубы — в ларце из терновых дощечек, скрепленных бронзой и верой.