Из двери молочной юрты, пригнувшись, выскочила жена Таргудая в праздничном, крытом синим шелком халате. Поворачивая по сторонам толстой шеей, разъяренным взглядом она нашла Сулэ, затрясшегося от страха, пошла на него раненой медведицей. Хотела, видно, заорать во весь голос: она уже открыла рот и пошире раскрыла глаза, но в последнее мгновение осеклась, опасливо оглянувшись на большую юрту, сжала свои пухлые кулаки и хрипло зашипела:
– Ты что, паршивый козленок, с закрытыми глазами ходишь, что ли? Или мне велеть выколоть тебе один глаз, чтобы другим хорошенько смотрел?.. Где вы так долго пропадали? Скоро гости будут, воды нет, быстро опорожняйте один воз и съездите к проруби!
Сулэ с невероятной быстротой закланялся, пятясь назад, спеша исчезнуть из-под ее взора. Жена Таргудая не смотрела на Тэмуджина, как будто не замечала его, но словами обращалась к обоим, когда крикнула еще раз:
– Быстро мне привезите воды!
Пока они сбросили с воза аргал и съездили к реке, солнце село. Тэмуджин торопился, чтобы успеть вместе с нукерами зайти в большую юрту, чтобы не заняли его место. Они занесли бурдюки с водой в молочную юрту, распрягли арбы и отпустили волов, примотав волосяные поводья к рогам. Сулэ, прижимая за пазухой остатки лошадиной печени, зашагал к своей юрте, а Тэмуджин остался в айле.
На этот раз он почти без робости вошел в большую юрту вместе с нукерами. «Я отмечен богиней Эхэ Саган, что мне теперь этот Таргудай…», – заставил он себя подумать, перешагивая порог.
Сев на свое место и дождавшись, когда все рассядутся, он взглянул на хоймор. Там все было как вчера: важный и напыщенный Таргудай в середине, по правую руку улигершин, по левую – жена. Недавно еще исполненная злобой и бешенством, грозившая выколоть глаз Сулэ, теперь она с радушной улыбкой посматривала на гостей.
Таргудай громко прокашлялся, поправляя голос, и с умудренным, задумчивым лицом оглядел гостей.
– Нойоны и верные нукеры мои, – помедлив, заговорил он, – вот и подошла пора нам идти на зверя. На нынешнюю облаву к нам съедутся люди со многих родов, и дальних и ближних, и я вот, не покладая рук, без сна, без отдыха готовлюсь к ней, думаю, как лучше все сделать. Нехорошо будет, если пригласив со всех сторон столько народа, сами не сделаем всего, чтобы ублажить богов и духов. В прошлом году большой добычи у нас не было, живущие на небе тогда не допустили к нам больших звериных стад. А позже нам стало известно, что многие в племени перед охотой не принесли настоящих жертв восточным богам, отделались баранами и козами, и те разозлились на нас. На этот раз я хочу искупить вину наших соплеменников, хочу принести восточным небожителям достойную жертву… Я решил принести жертву тремя черными баранами, тремя черными жеребцами и тремя молодыми мужчинами.
Старейшины и нойоны, притихнув, внимательно слушавшие его, сразу загомонили, как только он закончил:
– Это очень правильное решение!
– Давно мы не приносили восточным богам жертв людьми.
– Таргудай-сэсэн как всегда думает за нас.
– Ему и долю из добычи повысим…
Тэмуджин, услышав о жертве людьми, напрягся всем телом, сердце в груди застучало: «Не меня ли задумал отправить к восточным богам? – Но, поразмыслив, вспомнив о своем вчерашнем сне и словах Кокэчу о том, что Таргудай не решается трогать даже улус его отца Есугея, он успокоился: – Нет, на это он не пойдет, знает, что тогда предки его самого в темницу Эрлиг-хана отправят…»
Таргудай так же, как вчера, наливал и подносил чашу улигершину, тот отпивал, долго и витиевато говорил славословия щедрым хозяевам, очагу и онгонам.
Тэмуджин не слушал их, успокаивая себя от внезапной тревоги, он думал о своем: «Таргудаю, должно быть, только сегодня взбрела в голову мысль о таком приношении богам. Если бы он задумал это вчера, то тогда и сказал бы об этом: вчерашним вечером или, самое позднее, нынешним утром. А Кокэчу все-таки, видно, как-то узнал об этом – не иначе, он следит за его мыслями – и там, у костра, он не зря дважды повторил, чтобы мы не ехали в курень и до вечера отсыпались в степи, чтобы в эту опасную пору лишний раз не попадаться на глаза Таргудаю…»
Начав думать о друге, Тэмуджин вдруг снова ощутил в себе знакомое раздражение: «Умен, проницателен Кокэчу, только есть в нем один нехороший червь – все поучает да намеками бросается, а что он в них прячет, не сразу догадаешься, и даже наедине не поговорит на равных. И все время кажется, что он хочет понемногу приручить меня, взять надо мной власть… Вот и сейчас ведь не прямо предупредил о задумке Таргудая, нет, он намекнул потаенно, будто западню приготовил, чтобы слова его потом как палицей по темени ударили, огнем прожгли. А ведь мы могли не послушаться его и сразу вернуться в курень… Хотя, Кокэчу, наверно, не думал, что Таргудай тронет меня, однако ведь он сам говорил, что Таргудай человек неустойчивый, порывистый и может выкинуть всякое… Ни на кого нельзя положиться, даже Кокэчу сначала одно говорит, а потом обратное, и нельзя понять, думает или нет, когда говорит, или он нарочно запутывает…»
Тэмуджин все больше раздражался, думая о молодом шамане и, хотя понимал, что тот ему сильно помогает и для него он сейчас единственный человек, на кого можно надеяться, он почему-то все отчетливее ощущал в себе холодноватое чувство к нему, похожее на обиду и разочарование.
Улигершин уже начал свою песню. По юрте порывисто и громко разносился свежий, отдохнувший за день его голос:
Сидевший впереди нукер покачнулся вправо, задремав, в это время Таргудай опять увидел Тэмуджина, раздраженно нахмурился и отвел глаза. Сидевший справа мужчина, на которого повалился заснувший нукер, толкнул его локтем, тот встряхнулся, выпрямившись.
«Нет, Таргудай не может убить меня, – снова уверенно подумал Тэмуджин. – Тогда он по-другому посмотрел бы, уже не злился бы и не отводил глаза…»
И снова лезли в уши слова улигершина:
«А кого он отдаст восточным богам? – подумал Тэмуджин. – Богам преподносят обычно пленных или рабов, если только боги сами не потребуют кого-то из рода или айла… Он вспомнил рассказы о том, как отец Хабул-хана Тумбинай-сэсэн однажды заболел и был при смерти, а шаманы сказали, что восточные боги согласны взять за него кого-нибудь из его братьев. Тогда младший из всех Эрхэтэ-багатур вызвался идти в жертву, его отдали, а Тумбинай выздоровел и прожил еще долго…»
Улигершин пел свое:
Тэмуджин незаметно заснул.
Снова ему приснились белые облака. Сначала они туманом курились вокруг него, медленно проплывали мимо, потом белоснежным мхом стали ложиться ему под ноги и он зашагал по ним, взбираясь все выше и выше. Снова показалась большая белая юрта и та же седая старуха у двери. На этот раз рядом со старухой сидел молодой воин в высоком шлеме с волосяной кисточкой на острой макушке. Выпрямив спину, он смотрел куда-то в сторону и, казалось, был чем-то недоволен. Старуха поманила рукой Тэмуджина. Он подошел, низко поклонился.