— Мы свободные люди, — сказал Сорвил, борясь со вновь нахлынувшим чувством страха и беспомощности. — Мы не торгуем людьми, как скотом.
Желтоглазый шайгекец задумчиво покачал головой. Осторожно, словно возвращая владельцу нож, он положил дарственную на койку Сорвила поверх смятых одеял.
А потом сделал нечто совершенно необъяснимое.
Он склонился над фонарем и провел пальцем по краям пламени, не чувствуя жара. Выпрямившись, он оттянул тунику, показав впалую старческую грудь — коричневая, как орех, кожа буйно поросла седыми волосами. Сажей от фонаря, оставшейся на кончике пальца, он нарисовал над сердцем символ, в котором Сорвил легко узнал серп.
— Ятвер, — с горящими какой-то ожесточенной страстью глазами выдохнул старик. И повторил, схватив молодого короля за руку:
— Ятвер!
— Я… Я не понимаю, — заикаясь, произнес Сорвил. — Богиня?
Порспариан провел ладонью по всей руке Сорвила — каким-то ревнивым движением. Схватив юного короля за запястье, он пробежал большим пальцем по лошадиному браслету, потом перевернул его руку ладонью вверх.
— Ятвер, — прошептал он с полными слез глазами и поцеловал эту ладонь, мягкую и нежную пиалу.
Огонь взбежал вверх по коже молодого короля. Он попытался отдернуть руку, но старик держал его крепко, как новые, недавно отлитые колодки. Он склонил набок сморщенное лицо над ладонью Сорвила, словно грезя под какую-то неслышную мелодию. На то место, где к ладони прикасались его губы, упала слезинка…
Сорвилу показалось, что она прожгла и прорезала все насквозь, как будто что-то горячее проплавило снег.
И раб произнес слово на сакарпском, так внезапно и так отчетливо, что Сорвил чуть не подскочил.
— Война…
Он испытывал к этим людям благоговение. Их изысканная утонченность. Их запутанные традиции. Их вера и их колдовство. Даже их рабы, казалось, обладают загадочной силой.
Одну стражу за другой Сорвил неподвижно лежал на койке, прикрывая рукой непонятный волдырь на ладони. Где-то рядом в темноте спал, растянувшись на земле, Порспариан, его дыхание время от времени нарушал кашель и сопение. Сорвил решил, что, когда выучит наконец язык, будет дразнить раба, что тот храпит, как старуха.
Шум Священного Воинства утих, иссяк, так что молодому королю стало казаться, что остался только его шатер, сиротливо стоящий на вытоптанной равнине. Наступило мгновение полной тишины, момент, когда замерло биение каждого сердца, приостановилось каждое дыхание, и на все вокруг пала немая неподвижность смерти.
Он просил смерть забрать его. С того дня, как погиб отец, Сорвил впервые приблизился к молитве.
Потом он услышал нечто. Сперва звук был слишком широким, так что невозможно было выделить его из тишины, как будто некие крылья распростерты во все небо, так что сами становятся небом. Но медленно из глубины проступали очертания, прерывистый гул, не имеющий единого источника, а рожденный несколькими. Сорвил долго не мог определить направление и, охваченный паникой, на секунду вообразил себе, что звук идет из города и что в нем слились крики и вопли его людей, гибнущих под мечами темнокожих захватчиков.
И вдруг он понял…
Аисты.
С ночных холмов неслись клики аистов. Так было всегда, каждую весну. Легенда гласила, что каждый из аистов пел своей звезде, перечисляя сыновей и дочерей, моля за них, выпрашивая благополучия бесчисленным поколениям тонконогих пернатых созданий.
Сорвил наконец задремал, согретый мыслями о матери и воспоминаниями о том, как он в детстве впервые приехал на Священное Гнездовье. Он помнил ее красоту, угасающую и бледную. Он помнил, какой холодной казалась ее рука, когда прикасалась к его руке — словно судьба уже тогда взялась разжимать хватку, которой мать держалась за жизнь. Он помнил, как с восторгом смотрел на тысячи и тысячи аистов, которые превратили склоны холмов в белые террасы.
«Знаешь, Сорва, почему они прилетают сюда?»
«Нет, мама…»
«Потому, малыш, что наш город — Прибежище, ступица Колеса Мира. Они прилетают сюда, как пришли сюда однажды наши предки…»
Ее улыбка. Самое простое и понятное на свете.
«Они прилетают для того, чтобы их дети были в безопасности».
В ту же ночь он рывком проснулся от мгновенного ужаса, как просыпается часовой, которого застали задремавшим в ночь накануне великой битвы. Вокруг все вертелось в тревоге и хаосе. Он сел, тяжело, со всхлипом, дыша, и в ногах постели увидел отца, который, повернувшись к нему спиной, плакал по покойной жене.
Матери Сорвила.
— Папа, не плачь, — прохрипел Сорвил, глотая слезы. — Она смотрит… Она наблюдает за нами, до сих пор.
При этих словах видение выпрямилось, как делают гордые люди, когда их жестоко оскорбили, или сломленные, когда глумятся над потерей, которая оказалась сильнее их. У Сорвила сжалось горло, стало жарким и тонким, как горящая соломинка, так что стало невозможно дышать…
Призрак Харвила повернул обожженную голову, показав безглазое лицо, лишенное надежды. Из разорванных доспехов со стуком попадали жуки, разбегаясь в темноте.
«Мертвые не видят», — беззвучно отрезал призрак.
Рассвет был еще только лишь серой полоской на востоке. Но бесчисленные лагеря уже были свернуты, палатки и шатры собраны, растяжки смотаны и погружены в обозы. Люди ловили в ладони свое дымящееся дыхание, вглядывались в вымороженную даль. В сумерках били копытами и жаловались навьюченные лошади.
На упряжке из двадцати быков жрецы доставили к самой высокой точке в округе, холму, выложенному древними каменными плитами, огромную колесницу. Рама колесницы была сколочена из бревен, какие обычно идут на постройку кораблей — так она была велика. Каждое из восьми обитых железом колес высотой доходили до верхушек оливковых деревьев. Рабы взобрались на колесницу, развязали узлы, которые удерживали расшитую кругораспятиями парусину. Затем закатали малиновое с золотом покрывало, открыв горизонтально подвешенный железный цилиндр длиной с лодку. Он был сплошь украшен надписями — стихами с Бивня, переведенными на все многочисленные языки Трех Морей, — отчего гладкая поверхность приобретала вид потрескавшийся и древний.
По сигналу верховного жреца рослый евнух поднял молитвенный молот… и ударил. Прозвучал Интервал, разносящийся далеко в воздухе, звучный набат, который необъяснимо вздымался из тишины, не нарушая ее, повисал в ушах и таял, растворяясь едва различимыми тонами.
Люди Кругораспятия смотрели на горизонт и ждали. Те, кто стоял повыше, дивился несметному количеству войск — так далеко простирался их походный строй. Нильнамешские фаланги, посреди которых, напоминая позвоночник, стояла колонна закованных в железо мастодонтов. Туньеры с длинными топорами. Тидоннцы с бородами соломенного цвета, привязанными к поясам. И прочие, и прочие. Верхний Айнон, Конрия, Нансур, Шайгек, Эумарна, Галеот, Гиргаш — армии десятков наций собрались вокруг сверкающих штандартов своих королей и ждали…
Кто-то уже встал на колени.
Туньеры разом принялись браниться и бряцать оружием, изрыгая ненависть в сторону Севера. Их нестройные крики разнеслись вокруг, растворились в оглушительном хоре, которым скоро гремело все Воинство, хотя многие не понимали слов, которые слаженно выкрикивали.
Люди воздевали оружие, как будто могли силой мысли перенестись на тысячи миль в Голготтерат и сразить его единым лишь своим гневом и пылом. Каждый видел мысленным взором грядущие испытания, и все уже не просто были уверены в триумфе, для них он был предрешен…
Снова прозвенел Интервал, перекрывая шум тысяч глоток, и рев утих, сменившись выжидающим молчанием. Огромные молитвенные горны-гхусы вступили в то самое мгновение, когда на востоке искристым золотом свет тронул горизонт, будто опрокинулась и пролилась чаша.
Сверкали золотые краски. В студеном воздухе неподвижно висели знамена с Кругораспятиями. По собравшимся пробежало предчувствие, и снова поднялись крики дерзкой храбрости и упоенного восторга — так ветру удается упросить промокшие деревья во второй раз устроить дождь. Их аспект-император — они чувствовали его присутствие.
Он шел по небу, ярко освещенный солнцем, которое еще не успело дотянуться до стоящих внизу толп. Оранжевым и розовым были окрашены с востока края его белоснежных шелковых одежд. Его золотые волосы и заплетенная в косички борода светились на солнце. Звездным светом блистали с высоты глаза. Люди Трех Морей с обожанием взревели — какофонией всех своих наречий. Они тянули вверх руки, пытаясь дотронуться до недосягаемого образа.