— Почему?
— Да потому что топают, как слоны. Это даже сквозь оркестр слышно. Особенно когда покрытие плохое.
Дима рассмеялся.
— Ничего смешного, — строго сказала Ирина. — Мы однажды ездили на гастроли… Не помню куда… По провинции колесили, в общем. Дешевые гостиницы, сквозняки, сырость невероятная… Кажется, была осень. И вот в одном театре сцена была покрыта линолеумом.
— Это плохо?
— Это скользко. Мы попробовали и едва не покалечились.
— Как же вы выкрутились?
— Да очень просто. Залили весь пол кока-колой. Правда, пуанты загубили всем коллективом, отскребали потом. Едем в поезде — и скребем, скребем… Другие пассажиры на нас нервно оглядываются: вагон плацкартный, а мы сидим — чирк-чирк, потому что завтра еще один спектакль.
Она вспомнила влажную сырость плацкартного вагона, вонь носков и диковинного по тем временам блюда — китайской лапши быстрого приготовления — и нервно рассмеялась, передернув плечами. Дима тут же это заметил и, подойдя, обнял.
— Замерзла?
— Мне тут всегда первую четверть часа холодно. Перед выходом, я имею в виду. Стоишь в тонких колготках, пачке, плечи голые, и трясешься. Как-то выступали в холодном зале, не было отопления еще, и зрители шутили, что на сцене не лебеди, а синие курицы.
— Может, не стоит тогда? Пойдем домой?
— Нет уж, — рассердилась Ирина. — Я не для того перлась сюда через весь город, чтобы отступать. Погоди, я сейчас.
— Ладно, — легко согласился Дима, мотнув лохматой башкой и подняв кофр с гитарой. — Я поиграю тогда. Никогда не играл на такой сцене. Это… завораживает.
Она кивнула и почти побежала за кулисы, в общую гримерную, которую делила с десятком балерин, дрожа от страха и предвкушения. Вся их затея была авантюрой с самого начала.
Они так и не заснули той ночью. Вначале, после душещипательного разговора, обоим захотелось ласки, простой и безыскусной, по-супружески привычной, без олимпийских прыжков и рекордов. Но и после занятий любовью, которые только распалили их, они не заснули. Еще с полчаса валялись в постели, а потом Дима робко признался, что дико хочет есть.
В четыре утра она жарила ему яичницу и варила кофе, пока он, в одних трусах, сидел на подоконнике и курил.
— Что было потом? — спросил Дима. — После травмы, больницы?
— Ничего. Примой я так и не стала, — буднично ответила Ирина. — Танцевала в кордебалете, потом стала преподавать. Жила как все.
— Ты так и не танцевала в «Лебедином озере»?
— Почему? Танцевала. Была одной из лебедей. В самом последнем ряду.
— Я не о том. Главную… роль… партию — как правильно? Партию ты так и не танцевала?
Яичница шипела и плевалась жиром. Ирина погасила газ и старательно выскоблила ее на тарелку, украсила разрезанным на четвертинки помидором и веточкой петрушки. Подумав, достала из холодильника плавленый сырок и, тщательно порубив на кубики, высыпала в тарелку.
— Да это же настоящий банкет. А хлеб имеется? — спросил Дима, наблюдая за приготовлениями с высоты подоконника, как нахохлившийся взъерошенный воробей.
— В этом доме хлеба вообще не бывает.
— Ты не будешь есть?
— С ума сошел? В четыре утра? Садись уже, а то остынет.
Он слез с подоконника, почесал тощую задницу, уселся за стол и, ловко орудуя вилкой, смолотил яичницу в один присест.
— Ты не ответила, кстати, — промычал он с набитым ртом. — Ты так и не стала Одеттой? Ни разу?
— Нет. Я должна была проявить себя на «Жизели». Так что к репетициям не приступала, — горько сказала Ирина. — Хотя всегда так ярко себе это представляла… Любая балерина мечтает именно об этой роли, как актер… ну, скажем, о Гамлете, а актриса — о Джульетте. Очень хотелось, чтобы меня увидели в роли Одетты хотя бы раз. Это же мастерство, понимаешь? Воплотить сразу двух героинь: белую и черную, добро и зло. Разная пластика, разная техника.
Дима отложил вилку и внимательно уставился на нее.
— Ну, давай, — сказал он.
— Что — давать?
— Танцуй. Ты же хотела, верно? Я готов на тебя посмотреть.
Она невесело рассмеялась.
— Прямо тут, на кухонном столе? Да уж, скажешь тоже. Белая лебедь на фоне яичницы!
— Не хочешь тут, поехали в театр, — предложил он. — Наденешь костюм, пачку, тапки эти ваши — и вперед! Я же обещал посмотреть ваш спектакль.
— Спектакль через неделю.
— Тем более. Нет, серьезно. Я для тебя уже пел, а ты для меня еще не танцевала. Давай, а? Я правда хочу увидеть, как ты будешь выглядеть в этой роли.
— Ты рехнулся? — ахнула она, поняв, что он не шутит. — На часы глянь, пятый час. Там же все закрыто.
— А мы утречком поедем. Часов в семь или восемь. Когда у вас там народ подтягивается? Вахтеры, технички?
— Ненормальный! Да я партию почти не помню, никогда ее не танцевала. Ты вот можешь без репетиции сыграть и спеть… ну, скажем, Show must go on? Да я буду неуклюжей коровой, особенно учитывая технику, которой у меня давно нет!
— Я нормальный. Ты вот понимаешь, что можешь сейчас осуществить мечту? Я же не ваши балетные в белых колготках, я не пойму, если ты ногу поднимешь на два сантиметра ниже, и уж смеяться точно не буду.
— Дурак ты, и шутки у тебя дурацкие!
— Чего это дурак сразу? — обиделся он. — Я — самый благодарный зритель, между прочим, который пришел посмотреть на кумира. Ир, серьезно говорю, поехали! Или тебе важно, чтобы на тебя целый зал пялился? Тогда, конечно, другое дело…
Он убеждал ее своим мягким вкрадчивым голосом, словно змей-искуситель, и она сдалась без особого сопротивления. В конце концов, что такого в том, чтобы приехать в театр пораньше, надеть пачку и станцевать партию, которую она никогда не получит, не обязательно технически чисто, зато для любимого человека и от души?
В театре они оказались около восьми утра, сопровождаемые удивленными взглядами вахтерши. Еще никто не пришел, в помещении было пусто и прохладно. Дима взобрался на сцену, пристроил на стул кофр с гитарой, долго расхаживал по сцене, совершенно обалдевший от этой давящей атмосферы кулис, но потом освоился и демонстративно постучал пальцем по отсутствующим часам на запястье: мол, время, старуха, время!
Она оделась в рекордные сроки, выбрав не белую, а черную пачку, мазнула по губам коричневой помадой и выпорхнула на сцену, где бренчал на гитаре Дима. Он еще не видел ее и, судя по задранной к потолку физиономии с блаженно прикрытыми глазами, наслаждался пением. Голос отскакивал от стен и катился в зал.
Хоть не было и облачка,
Лишь отдаленный гром,
Волной накрылась лодочка —
Хватаю воздух ртом…
Она прислушалась, сообразив, что он поет ту самую песню о Волчьем озере, и хотя мелодия совершенно не напоминала великое произведение Чайковского, вытянулась, встав на носки, изломала руки-крылья, хотя по костюму она была Одиллией-злодейкой, и чего-чего, а трагедия была этой роли не свойственна.
Дима заметил ее, но не прекратил петь. В тишине зала этот странный дуэт выглядел чудно: патлатый парень, наяривавший на гитаре заунывную песню, и балерина в черном, кружившаяся вокруг в слабой вариации на тему «Лебединого озера».
Ах, солнечные зайчики!
Ах, матушка-вода!
Ведь тянет ко мне пальчики
Смертельная беда…
Он еще долго играл, перебирая струны пальцами, откидывал челку со лба, но больше не пел, следя за волнующим танцем черной лебеди, танцем, в котором трагизм уступил место страсти и яростному самолюбованию. Ирина танцевала, не чувствуя, как в позвоночнике зашевелилась давняя боль. Ей было все равно, что движения не точны и не соответствуют характеру роли. Она была лебедью, черт побери, превратившись в нее на глазах самого благодарного зрителя! Давно похороненные честолюбивые планы вдруг подняли бойкие драконьи головы и стали жечь напалмом направо и налево, разливая благостное тепло.
«Ну и пусть! — подумала Ирина. — Пусть случилось как случилось. Мне теперь все равно!»
Она остановилась, только когда натолкнулась на столпившихся у входа коллег, совершенно обалдевших от увиденного, оступилась и замерла. Дима тоже перестал играть, растерянно улыбаясь.
— Подожди меня у выхода, я сейчас, — сказала она и побежала в гримерку, зацепив зорким взглядом многозначительные ухмылки и переглядывания балетных, успев запереться прямо перед тем, как туда настойчиво затарабанил давний партнер по сцене. Едва она переоделась и открыла дверь, к ней ввалился Женька и загородил собой выход.
— Мать, а что это было? Что за детский утренник? Новый год еще через полтора месяца.
— Отстань, — грубо ответила она и попыталась оттолкнуть его с дороги, но парень застыл монолитной глыбой, не давая выйти.
— Ир, у тебя роман, что ли?
— Женя, дай пройти. Меня ждут.
— Нет, серьезно роман? Ну-у-у, поздравляю, — он хлопнул себя ладонями по ляжкам. — А ты тихушница. Кто бы мог подумать, что решишься на такое.