Конец войны ужаснул его. Россия представилась ему маленькой, ощипанной, а бредущие с войны солдатыпонурыми, униженными. Место войны вставало в его воображении широким полем, перерезанным канавой. Из-ва канавы в понурые, униженные спины несутся улюлюканье, издевки и смех. В груди щемило.
Один случай оживил было Матвея. В начале зимы в заводском клубе было назначено собрание памяти Алексея. Матвей узнал, что там уже висит нарисованный с фотографии портрет сына, что на собрании будет прочитано написанное им перед смертью письмо. Матвей стал стройнее, на приглашение отозвался охотно:
- Приду, приду, как же...
Но когда его попросили подарить клубу кандалы Алексея, посмутнел, сжался и отказал:
- Не дам.
- Почему?
- Так! Им и у меня не тесно.
Больше от него ничего не добились. На собрание вместо себя он послал Василия. Сам два раза подходил к клубу, но войти в него не мог. Сжимал в карманах кулаки и шептал:
- Не воротишь, словами Алешки не воротишь...
Василий сидел на вечере в первом ряду, слушал и удивлялся. Узнал, что смерть его брата-горе рабочих, что брат-это не Алешка, каким представлял и знал его он, Василий, а значительнее, нужнее, дороже, незабываемее. Но больше всего его поразили слова о кандалах брата. Выходило, - они не простое железо, нет, - они звоном говорили заводу и городу о свободе, будили спящих...
XIII
Богачей выселяли из домов. Магазины, склады, мастерские переходили в руки Совета. Заводом, железной дорогой управляли свои. Начальники, мастера стали меньше, тише, а иные исчезли совсем. Стало вольнее, проще. Казалось, надо приложить еще немного усилий, терпения-и будет совсем хорошо.
Но таяли дрова, уголь, хлеб и керосин. Все меньше и меньше подвозили их. Тогда на заводе заметили: товары, пища, вещи уходят на чердаки, в ямы, в подвалы. Тогда, заводские остро почувствовали и увидели, что вокруг них за углами притаились обиженные, выбитые из копен враги и песком клеветы порошат глаза, шепчут: "А ну, ну... постройте, сделайте..." и смеются: "Хе-хе-хе-хе..."
Злоба и ярость светились в глазах лавочников, купцов, чиновников, мещан, богатых крестьян, - отовсюду слухами, шопотом расползались уныние, робость и тоска.
Заработка нехватало на хлеб, дни упирались в муть и тревогу. На заводе ширилась настороженность, в сердца входили сомнения, апатия. Мастерские работали все тише, ленивее. А весной в рабочую пору необычно всхлипнула сирена, и стали станки, смолкло железо.
Рабочие выбежали во двор, к помосту, с которого говорипи ораторы, и потребовали вожаков завода, вожаков Совета:
- Что вы делаете с нами?! За что мы работаем?!
- Где хлеб?! Что будет дальше?!
- Где то, что обещали?!
- На все накладываете руку, а сами ничего не можете сделать?!
- Гнев и боль полыхали из глаз, сжимали кулаки, запальчивостью облипали слова и хрипели в голосах.
Все бранились, попрекали друг друга, искали виновных и не находили их.
Матвей качался в толпе и непонимающе глядел по сторонам: завода нет, все врозь. Прошлой весной был завод: тысячи сердец, но одно, тысячи душ, но одна, да, да, одна большая...
А Алешка, а его слова, а его голос? Они всех наполняли дрожью веры и растили крылья... "Где же это? Как же без этого? Ведь..."
Матвей, не додумав, задохнулся вдруг нахлынувшим жгучим чувством, пробормотал:
- Ведь у меня, у меня же, - и порывисто ринулся домой...
Сердце его гремело в груди барабаном. Он торопливо снял со стены кандалы, сунул их под пиджак и, боясь опоздать, побежал назад. Он верил, что в груди его не зря барабанит, и с криком:
- Слово! Дайте слово! -врезался в бушевавшую толпу.
- Какое тебе слово? Не лезь!
- Слово!
- Аниканову слово!
- Слово Алексея отцу!
- Дайте! Иди, Матвей!
- Тсссс...
У помоста Матвей уже ничего не слышал и не понимал, - взбежал по ступенькам, шикнул:
- Ша1-выхватил из-под полы кандалы и поднял их.
Звон цепей скомкал голоса. Матвей захлебнулся
наступившей тишиной, с трудом выдохнул ее и хрипло
спросил:
- Видали?
Толпа холодно молчала. На миг Матвею почудилось, что в груди его напрасно бил барабан, но он выпрямился и опять спросил:
- Все видите?!
В задних рядах грянуло:
- Все-э-э! -и подхваченное: Все-э-э, все-э-э! -покатилось по толпе.
Матвей шагнул вперед, как бы порываясь ринуться с помоста на головы, и крикнул:
- Глядите! Лаяться стали! Шептунам верите! Охота забряцать вот такими цепями! И забряцаете, перегрызетесь и забряцаете! Обратают нас! По одному скуют!
Попомните мое слово! Скуют!
Матвей с минуту исступленно повторял:
- Скуют! Обратают!
Затем запнулся и сошел с помоста. После хриплых выкриков звон кандалов в его руке звучал четко, подирал по коже, стирал упреки и смуту. Многие почувствовали на себе стылые железные кольца и содрогнулись.
Эта дрожь толкнула на помост одного из недовольных.
Как и Матвей, он захлебнулся тишиной и с трудом резнул ее криком:
- Мы забыли о том, что сказал Аниканов! Назад дороги нет! Надо приниматься за дело, а не винить друг друга...
Говорили мало, - после кандалов, трудно было говорить, - разошлись понурыми. И вновь застучали станки, вновь запело под молотками железо.
День этот был назван неслыханным на заводе, в городе, а может быть, и на всей земле именем-днем кандальных слов.
XIV
После жатвы из тишины обнимающих город полей докатился грохот, наступали враги. Завод вскрикнул сиреной и заплакал, завыл, прорывая смятением высь и грозившие неволей поля. В раскатах его крика сновали сбежавшиеся рабочие. Вооруженные ушли в сторону грохота, невооруженные-в город. Оставшиеся сняли с постов сторожей, поставили дозоры и принялись зарывать полуготовые снаряды, медь, сталь, инструменты и снятые части машин.
Матвея не было на заводе, -он метался в огне лихорадки. Крик сирены казался ему стоном раненого. Он порывался итти на зов, не мог встать и торопил Василия:
- Иди, иди, Вась, хоть ты... Не возись, не на свадьбу идешь! Ох, господи... не серди ты меня... может, не увидимся больше...
Последнего вскрика сирены, гремевших выстрелов, взрывов, криков, гиканья и топота он не слышал. Когда забытье выпустило его из лап, он увидел на полу две вытканных лучами солнца золотых рогожи, подумал:
"Кажется, получшало", и шевельнулся. Влипшие в окна жена и невестка обернулись.
- Взяли белые город, все улицы, завод оцепили, - зашептала невестка. Ходят по домам, по спискам рабочих берут, на рынок уводят... большевиков вешают будто. Васи нету...
- Нишкни, не надсаждай, - прервала ее свекровь. - Давай лучше схороним его. Вставай.
- Это меня прятать? -удивился Матвей. -Не стану я.
- Страшно, Матвей... успокой ты меня...
- А ты не бойся. И чего выдумает. Да будь они трижды прокляты!
- Все хоронятся!
- Ну, и дураки.
Из сеней, хлопнув дверью, вбежала перепуганная внучка:
- Идут сюда... Лавочник показал на нас... рассказывает им. Бумага у этого офицера... три солдата с ним...
Мать всхлипнула, села к Матвею в ноги и указала подле себя место внучке:
- Садись, нишкни... Господи, не допусти до душеньки нашей... нишкни.
- Мать, а кандалы? Спрячь, утащут их.
Внучка кинулась к кандалам и, отброшенная шагами, звоном шпор, села, - офицер и солдаты были уже у двери.
- Чья квартира? Это ты по митингам с кандалами ходишь? Ты Аниканов?
Матвей шевельнул в пересохшем рту языком и прохрипел:
- Я...
- Ага, ищите!
Солдаты согнали с кровати женщин, принялись рыться в сундуке, в корзине, в шкафчике. Офицер шагнул к этажерке, увидел кандалы на стене:
- А-а, вот они! - и снял их.
Звон цепей ожег и напружил Матвея.
- Повесь назад! - крикнул он.
- Что-о?! Молчать! Как бы тебя самого не повесили!
- И вешай! А их не трожь! Не для тебя береглись!
Глаза офицера скользнули по возбужденному лицу Матвея и сузились. Он швырнул на стол кандалы и подошел к постели:
- Ты за что носил их, старый дурак? За политику?
Ну-у, говори...
Жена Матвея, помертвев, упала офицеру в ноги и залепетала:
- Не носил он их... напраслина... не носил... Сына это, сына...
- А где этот сын?
- Убит, на войне убит... не слушай старика... больной он, не в себе... трясет его уже третий день...
"Опять, значит, сначала", - пронеслось в голове Матвея. Он с недоумением и злобой поглядел на жалкую, заплаканную жену и сипло кинул ей:
- Пятки полижи ему, колода гнилая!..
Офицера передернуло. Он с отвращением отошел к окну и, пока шел обыск, судорожно барабанил пальцами по кобуре.
- Все, ваше высокоблагородие.
- Ничего нет?
- Никак нет.
- Марш!
Офицер взял кандалы и, отмахнувшись от крика Матвея и лепета невестки о каком-то куске ситца, о какой-то шали, вышел.
Матвей до изнеможения вырывался из рук жены и внучки, затихнув, обманом выбрался наружу, на улицу и побежал. Был в комендантской у какого-то полковника, всех расспрашивал, как найти офицера, унесшего кандалы, бранился и кричал: