Она опаздывала на урок географии, который стоял по расписанию первым, и не успела переобуться: так и вбежала в класс в зимних зашнурованных ботинках и в теплых клетчатых чулках, собираясь переобуться на переменке. Впрочем, особых оснований волноваться на сей счет у нее не было, так как Павловский спрашивал ее на предыдущем уроке.
Но Павловский вызвал ученицу Степанову, которая, как на грех, урока совершенно не знала и не могла ответить ни на один вопрос. Даже «цветной телеграф» не помогал! Учитель был очень недоволен и сказал классу:
– Я уверен, медам, что Кшесинская, хоть и не ее очередь сегодня отвечать, наверное, знает урок прекрасно и ответит без ошибки. Прошу вас к доске, мадемуазель!
Малю даже в жар бросило. Как это она, самая красивая, самая талантливая, самая любимая и обожаемая мужской частью театрального училища, вдруг выйдет к доске в толстых чулках и теплых башмаках, в которых только по сугробам лазить! Как она опозорится в прекрасных карих глазах Павловского! Больше они никогда не обратятся к ней с тем особенным загадочным выражением, с каким он смотрит только на Малю, но отнюдь не на других учениц… А девчонки? Да слух о том, что модница Кшесинская отвечала географию у доски в ужасных башмаках, мигом разнесется по всей школе! Она мигом представила, как первая ученица Рыхлякова, которая терпеть ее не могла, с выражением величайшего пренебрежения говорит:
– На ней были какие-то валенки с гамашами! Да еще с клетчатыми!
Да это просто невозможно будет пережить… Нет, что угодно, только не этот позор!
Маля встала, как это полагалось, когда обращается учитель, и ответила с запинкой, что урок она знает, но просит разрешения ответить с места, не подходя к карте. Павловский удивленно на нее посмотрел, но, видимо, сообразил, что такая примерная ученица, как мадемуазель Кшесинская, попусту капризничать не будет, – и разрешение дал, хотя это и было против правил.
Маля безошибочно ответила на вопросы и, довольная, села.
Прозвенел звонок. Все воспитанницы поспешили выйти из класса, но Кшесинская по-прежнему сидела на месте, ожидая, когда уйдет учитель. Но тот не спешил, словно нарочно, медленно сворачивая карты. И вдруг сказал:
– Потрудитесь объяснить, мадемуазель, отчего вы не пожелали выйти к доске.
Маля растерялась. Можно было что-нибудь наплести, сказать, что нога разболелась, но ей не хотелось врать Павловскому в глаза.
Она со вздохом выставила ногу из-под парты:
– Простите, господин учитель, я не успела переобуться и не хотела, чтобы все видели мои чулки и башмаки.
Павловский усмехнулся, рассматривая ее ногу:
– Даже у такой маленькой женщины, как вы, может быть очень большое тщеславие.
– Пусть я и маленькая, – живо возразила Маля, – но я в самом деле женщина!
– С этим никто не спорит, – ласково ответил Павловский. – Вы очаровательная женщина и, смею заметить, очень опасная. Вы даже сами не знаете, насколько. Будьте осторожны, прошу вас, мадемуазель.
– Что? – растерянно спросила Маля. – Я не понимаю, о чем вы…
– Не стреляйте то и дело из пушки по воробьям, – с внезапной серьезностью сказал Павловский. – Ваши глаза – это очень опасные пушки, а все мужчины, окружающие вас, – жалкие воробушки. Так вот, будьте осторожны с огнем ваших глаз, понимаете? Вы способны уничтожить всю воробьиную стаю… или невольно внушить несчастным несбыточные надежды на то, что они для вас что-нибудь да значат.
С этими словами он поклонился и вышел, унося свои карты, а Маля осталась сидеть, растерянная, не вполне понимая, получила она комплимент или выговор.
«Надо спросить у Юлии, – решила она, – надо ей рассказать». И вдруг вспомнила, что сегодня произошло еще кое-что, о чем следовало знать сестре.
Высунулась в соседнюю комнату:
– Юлечка, ты знаешь, что у нас позавчера было?
– Что же? – отозвалась сестра, вышивавшая розочки на корсаже платья, который готовила для нового номера. Юлия была непревзойденная вышивальщица.
– Нас всех осматривали в лазарете!
– Что ты говоришь? – Юлия даже уронила вышивание. – Неужели старикашка Бесс вспомнил, за что ему платят жалованье?!
Врач училища Бесс был притчей во языцех. Его никогда не оказывалось на месте, если необходима была срочная помощь. Как-то раз во время репетиции школьного спектакля одна воспитанница занозила ногу деревянной щепкой, вонзившейся в пятку через танцевальную туфельку. Боль была адская! Даже другие девушки чуть в обморок не падали, глядя на рану, – можно представить, что же творилось с самой пострадавшей! Бедняжку снесли в лазарет. Но поиски дежурного врача ничего не дали. Разгневанный директор училища отправил за хирургом в частную больницу, тот вскоре явился и умело извлек у страдалицы занозу, крестообразно разрезав ей пятку. Все не без оснований ждали для Бесса самой суровой кары, однако тот вскоре явился с забинтованной рукой и сообщил: он потому не оказался на месте, что отправлялся к хирургу… извлекать занозу из руки!
Это было до такой степени смешно, что история как-то сама собой сошла на нет. Однако с тех пор все знали, что врача театральное училище, считай, не имеет, в нем есть только фельдшер Гейдрих, который очень умело вправляет вывихнутые суставы и накладывает притирания на синяки. Большего, по счастью, пока не требовалось.
– Нет, Бесс ничего не делал, только присутствовал, – усмехнулась Маля. – Да и то за стеночкой, вместе с другими врачами. Нас осматривала какая-то неизвестная дама-фельдшерица вот с таким утиным носом! – Маля описала вокруг своего носика странную кривую. – А потом сам доктор! Вообще все это было довольно противно. Сидишь с раздвинутыми ногами, а он…
– Маля! – Юлия даже вскочила. – Ничего не понимаю. Ты о чем говоришь? Зачем ты сидела с раздвинутыми ногами?!
– Да не только я, мы все, – пояснила сестра. – Я ж тебе говорю – нас освидетельствовали! Нам осматривали все самые тайные местечки, ты понимаешь?
– Ничего не понимаю, расскажи толком.
– Да я пытаюсь, только ты не перебивай меня каждую минуту. Ну вот: всех старших воспитанниц вызвали с урока и привели в лазарет. Появился какой-то господин по имени Вельяминов и сказал, что он доктор по деликатным женским болезням. И ему поручено всех нас осмотреть, потому что известно, что нравственность актрис падает и мы, боже сохрани, можем заразиться от кого-нибудь из наших любовников и стать разносчицами заразы. Нет, ты можешь себе представить?!
– Господи боже! – вскричала Юлия. – Вот прямо так, простыми словами, прямо и говорил?!
– Почти так, – энергично закивала Маля. – Ну, чуточку помягче, но мы все прекрасно поняли. Ну, тут, конечно, наши первые дуры из пепиньерок [8], Рыхлякова и Скорюк, распищались: мол, это звучит оскорбительно, потому что они-де не имеют возможности встречаться с мужчинами, живя в училище, а здесь слишком строгий надзор, а значит, они чисты и не должны быть подвергнуты осмотру, пусть проверяют всяких Кшесинских.
– Я их убью, пакостных тварей! – прошипела Юлия. – Вот прямо сейчас пойду и поубиваю! – И она, возмущенная до последней степени, кажется, даже начала засучивать рукава! – Скажи, что ты с ними сделала?! Что ты им ответила?
– Ну, я… – хихикнула Маля, – я сказала, что это правда, их осматривать не стоит, потому что ни один мужчина, если он не их партнер по танцам и не получил на сей счет приказа директора училища, к ним ни за что не прикоснется.
– О, браво, дорогая! – захохотала Юлия. – А потом что?
– А потом я заявила, что мне скрывать нечего и стыдиться нечего, но устраивать мне такой осмотр – это значит оскорбить мою семью и моего отца, одного из ведущих танцовщиков Императорских театров.
– Ну-ну! А этот господин доктор?
– Господин доктор поклонился мне как-то очень почтительно и сообщил, что он просто неудачно выразился или мы его неверно поняли, потому что этот осмотр продиктован заботой о нашем женском здоровье. Танец требует от женщин особого напряжения, это напряжение иногда пагубным образом сказывается на нашем здоровье, и он не желает, чтобы у нас вдруг обнаружились болезни, о которых мы не будем знать, но которые могут прервать нашу карьеру и даже свести нас в могилу.
– Еще не легче! – нахмурилась Юлия. – Но, во всяком случае, это звучит не очень оскорбительно. Ловко вывернулся, ничего не скажешь.
– Да уж, ловко, – согласилась Маля. – Но больше никто не спорил. И мы все поочередно посидели в ужасном железном кресле, которое этот господин Вельяминов привез с собой. Там висела такая белая полотняная занавеска с прорезью. В нее просовывалась мужская рука, которая ощупывала нас между ногами, а потом внутрь вставлялась такая металлическая трубка, ужасно противно! И довольно стыдно, хотя самого доктора мы, слава богу, не видели. Некоторые впали в истерику, начали рыдать, а мне хотелось только браниться, как матросу.