— Он на рядового министра не согласится, пост зампреда правительства попросит.
— Пообещаем, — благосклонно изрек Вячеслав Михайлович.
15 декабря, среда
Хрущев вышел в приемную встретить дочь Сталина Светлану Аллилуеву. Светлана совсем не изменилась, может, чуть осунулась, и вокруг глаз, если присмотреться, появились еле различимые морщинки.
— Здравствуй, Света! — Первый Секретарь шагнул навстречу, расставив руки для объятий.
— Здравствуйте, Никита Сергеевич! — тихо отозвалась гостья.
— Ну, пойдем! — не отпуская женщину, Никита Сергеевич увел ее к себе. — Садись на диван, на диване тебе удобней будет.
Светлана Иосифовна села. Хрущев устроился напротив.
— Как дела, рассказывай?
— Спасибо, все в порядке.
— Как дети?
— Хорошо.
Светлана сидела прямо.
— Рад, что у тебя жизнь складывается, рад! Чай будешь?
— Нет, спасибо.
— И я не буду, — отозвался Хрущев. — Решил вот тебя повидать, соскучился.
— Спасибо, что не забываете.
Никита Сергеевич по-отечески улыбался. Он часто вспоминал ее, Светланку. Сталин души в дочери не чаял, называл «хозяйка», «душа». Она была его гордостью, училась на «отлично» и, чем становилась старше, тем больше напоминала покойную мать. Светлане было около тридцати.
— За городом бываешь? — разглядывая суховатую женщину, спросил Никита Сергеевич.
— Некогда бывать, много работы на кафедре, — она уже несколько лет работала в Институте русского языка и литературы, к тому же преподавала в МГУ. — Да и негде.
Никита Сергеевич припомнил, что у Сталиных не осталось собственной дачи, а в дома отдыха из-за повышенного внимания Светлана ездить не любила. И к Ждановым на дачу не ездила, как и предугадал отец, ненавидели ее жадные ждановские старухи.
— Поправим это дело, — пообещал Хрущев. — Детям на воздухе быть полезно. Скажи, где тебе хочется жить?
— Не забивайте себе голову, Никита Сергеевич! — отозвалась сталинская дочь.
Хрущев подсел к ней и снова обнял.
— Не причисляй меня к своим недругам, Света, не причисляй!
— Я не причисляю, — она смотрела исподлобья.
— Правду говоришь?
— Правду. — Ей было все равно.
— Я Василия в тюремную больницу перевел. Он там читает, книги ему разные нанесли, поправляется, настроение хорошее, на следующей неделе переедет в санаторий «Барвиха».
Светлана Иосифовна не поверила своим ушам: «Что это значит, решили отпустить Васю? Все без исключения сегодняшние лидеры при жизни отца перед Васей заискивали, во всем потакали, а потом, после похорон, как отрезало. Чтобы Василий не мозолил глаза и не болтал лишнего — а он нес всякое без остановки, упрятали за решетку. Значит, выпускают? Хрущев выпускает?» — недоумевала Светлана.
— Спасибо вам, Никита Сергеевич! — ошарашенно отозвалась женщина.
— В Барвихе Вася здоровье поправит — и на свободу! — Первый Секретарь почесал затылок. — Давно бы его на волю выпустил, да кое-кто не давал.
Светлана вскинула на Никиту Сергеевича глаза.
— Догадываешься, кто?
— Товарищ Молотов и товарищ Каганович, очевидно?
— Они. Но я их дожал.
— Даже не верится! — в первый раз за время свидания Светлана улыбнулась.
— Жалко парня, — продолжал Никита Сергеевич. — Василий человек неплохой. Все его беды от пьянства, сама знаешь. Обещает больше не пить. Как Васю в Барвиху переведем, навести его и передай мой привет.
— Обязательно передам! — совсем другим голосом, живым, звонким отозвалась Светлана Иосифовна.
— А тебя я в Жуковке поселю, на хорошей даче. И Василию дачу подберем, не такую, конечно, как раньше, но тоже основательную, со всеми удобствами. Главное, чтобы он за голову взялся, это самое важное. Надеюсь, не подведет, — добавил Никита Сергеевич.
— Спасибо, — еле слышно прошептала Светлана, ей хотелось плакать. Много лет она не чувствовала человеческого тепла, и от этого замыкалась больше и больше.
— Не обижайся на меня, ежели что не так! — проговорил Никита Сергеевич. — Сама знаешь, жизнь штука непредсказуемая.
— Я не обижаюсь, — глаза женщины светились.
— И хорошо. А теперь пошли, провожу тебя. Работы тьма!
— Пойдемте, Никита Сергеевич, спасибо огромное!
— Сочтемся.
Хрущев поднялся и повел Свету к дверям. Давно он искал решение, как вернуть Василия к нормальной жизни. В заключении сын Сталина сильно сдал. Три раза Никита Сергеевич заводил разговор о его судьбе с Молотовым, на четвертый Вячеслав Михайлович, скрипя зубами, сдался: «Хер с ним! Но под твою личную ответственность!»
Третьего дня Василия Иосифовича перевели в военный госпиталь, а через неделю он должен был ехать в Барвиху.
24 декабря 1954 года, четверг
За окном падал снег, близились новогодние праздники, москвичи суетились, сновали по магазинам, загодя запасаясь вкусненьким, отыскивая незамысловатые новогодние подарки. По вечерам улицы бурлили, у витрин толпился народ, в общественном транспорте — битком, а днем — ни души, все на работе.
Хрущев открыл заседание Президиума Центрального Комитета, последнее в этом году. Не успели разложить перед собой бумаги, как Каганович хлопнул по столу:
— В магазинах очереди, не протолкнуться! — резко начал он. — Товарищ Маленков, как вы это объясните?! Вы больше года председатель Совмина, а страна живет хуже и хуже?!
— Мы действуем по установленному плану, — отозвался Маленков.
— Да вы не по плану, вы, извиняюсь, через жопу действуете! Я справку прочел, катастрофические показатели по снабжению! Что люди на Новый год есть будут? — Лазарь Моисеевич с неприязнью смотрел на председателя правительства, взгляд у него был тяжелый, бычий. Большие вытаращенные глаза, если он всматривался в человека, становились еще больше.
— Я не готовил этот вопрос. Сегодня речь идет об усилении работы милиции и госбезопасности. Нарушаем регламент! — повысил голос Георгий Максимилианович.
— Я товарища Кагановича поддерживаю, — вступил в дискуссию Молотов. — Год закрываем, а позитивных сдвигов не видно, налицо промахи, огрехи, а может и катастрофа! Сельское хозяйство у нас не хозяйство, а яма бездонная, и народ полуголодный!
— За сельское хозяйство Хрущев брался, — выдохнул Маленков. На его лбу проступила испарина.
— Чем брался?! — вращал глазами Каганович. — Когда?
— Я, Егор, хотел взяться, да никак не подступлюсь, министры только тебя слушают!
— Что по Москве с продовольствием, товарищ Фурцева? — уставился на Екатерину Алексеевну Ворошилов.
— Москва продовольствием обеспечена плохо и действительно очереди кругом, правильно Лазарь Моисеевич подметил.
— А вы, товарищ Микоян, что молчите, как будто в стороне? — снова заговорил Молотов.
— Скажу одно: тяжелое положение, — отозвался Анастас Иванович. — Я товарищу Маленкову несколько раз докладывал, требовал срочно выделить деньги на закупку самых необходимых товаров. Товарищ Маленков до сих пор тянет. Сейчас мы оказались в непростом положении.
— Почему не настояли?! — гремел Каганович.
— А кому выше я должен говорить? Я к председателю Совета министров ходил!
— Да как же вы, Георгий Максимилианович, такое устроили?! Вы сколько лет в правительстве, в ЦК? — ревел Каганович.
— Предательство! — хмуро выдавил Молотов.
— Ребята, вы что, против меня сговорились?! — жалобно выдавил Маленков.
— Мы не сговорились, мы тебе по существу высказываем, назрели вопросы! — жестко включился Хрущев.
— Я не понимаю, как с таким важным делом, как продовольственное снабжение, тормозить?! Как понимать, что народ голодный?! Почему трудовой человек недоедает?! — нервничал Ворошилов. — Недопустимые вещи, опасные!
— Согласен, согласен! — убитым голосом простонал Маленков. — Моя ошибка, моя! — Он понял, что оправдываться бесполезно, что участь его решена, и затрясся от страха. Разве можно было забыть, что произошло с могущественным Берией, как его в одночасье сбросили с пьедестала?
— Это не ошибка, это преступление! — не унимался Каганович.
— Не горячись, Лазарь Моисеевич! — придержал его Молотов.
— Я не горячусь, да как такую халатность терпеть?!
— Я подвел, я! — под нос бубнил Маленков. Он струсил, включил задний ход, безоговорочно признавая себя виноватым.
— Тут еще одно обстоятельство появилось, мимо которого нельзя пройти, — заговорил Хрущев. — По стране начали мелькать портреты товарища Маленкова: то на стадионе портрет Георгия Максимилиановича вывесят, то на привокзальной площади поднимут, то перед рынком товарищ Маленков рукою горожан приветствует! Чего это такое? У нас коллективное руководство, мы так не договаривались!