Миров огромное множество.
Больших, маленьких, странных, приятных, опасных, пустых, интересных, чужих или родных.
Их было миллионы: сияющими точками они плыли вокруг – близко и далеко, и до каждого можно было дотянуться мыслью, в каждый можно было отправиться, чтобы прожить выбранный опыт – испытать горе или счастье, погрязнуть в проблемах или вкусить сладкие минуты славы, любить или ненавидеть, желать, страдать, мечтать, добиваться… Жить. Быть. Ощущать.
А позади сияла гармония – свет, порождающий материю, способную воплотиться в предмет, улыбку, человека, звук, каплю воды, зеленый листок, эмоцию, камень, порыв ветра. Гармонию, в которой можно было отдохнуть, находясь в балансе со Вселенной и самим собой, с тем, что на самом деле представляет высшее и единственное «я», не облеченное в форму.
Качнешься назад – и окунешься в ласковое сияние, что согревает, насыщает покоем и наполняет силой; вперед – приблизишься к миллионам светящихся точек, вновь к мирам, к воплощению.
Кем я была? И почему нахожусь здесь, на пороге, не решаясь сделать выбор? Отдохнуть хотелось: умиротворения душа не знала давно… Однако что-то удерживало от принятия решения. Сознание застыло, созерцая миры. Из какого из них я пришла и что испытывала там? Почему я не помню почти ничего, кроме обрывочных эмоций и картин, тянущихся из как будто недавней жизни?
Кто я?
Я – свет. Я родилась из света и в любой момент уйду в него. Невозможно ни приобрести, ни потерять, ни бояться, ни желать: в истинной речи не было таких понятий. Но были другие – «быть», «сила», «чувствовать», «любить», «счастье». И Любовь была главным составляющим всех этих слов.
Почему же я медлю? Там, позади, я найду все, что когда-либо хотела найти – идеальную гармонию, мир, паузу… Но миры впереди манили. Какой из них? И зачем?
И вдруг память, до того затаившаяся на краешке сознания, будто прилипший к камешку листок, шелохнулась и воспроизвела изображение девушки, сидящей на краю чьей-то кровати в темной спальне.
– Мама, проснись… я вернулась домой, мам…
Спящая женщина, русоволосая, не старая и не молодая, проснулась в тревоге. Огляделась в пустой комнате, судорожно прижала руку к груди. Что разбудило ее? Как будто дочкин голос.
– Мам… я здесь! Вот она я, здесь, с тобой! Я пришла домой…
Женщина устало смотрела в окно: наверное, показалось.
– Почему ты не видишь меня, мам?
Девушка начала всхлипывать, не замечая, что ее сияние тускнеет.
– Я же пришла, я же обещала… Почему не видишь, почему?
От этого воспоминания сознание трепыхнулось; лицо женщины казалось смутно знакомым. Откуда это вернулось и что пыталось этим сказать? А потом в воображении возник мужчина…
Крепкий, одетый в странный серебристый костюм, склонившийся над кем-то. Он не плакал, но излучал такое отчаяние, что мир вокруг него колебался волнами, прогибался в судорогах. Мужчина застыл – на кого он смотрел, что видел? Почему столько силы обратилось в боль? Его мир мог не выдержать, но того это едва ли интересовало…
Почему это осталось во мне, не ушло, не растворилось, не рассеялось, как другие воспоминания? Что-то осталось незавершенным… Вокруг затрепетала разбуженная вспыхнувшими эмоциями сила.
Сияние за спиной перестало привлекать: я еще успею в настоящий дом, но туда я приду позже. Мне что-то нужно срочно закончить. Но что? И какой из этих миров – нужный? Как найти? Как выбрать? Где он?
* * *Они пришли в Реактор сутки спустя, собрались всем составом практически молча: необходимость поговорить с Начальником повисла тяжелым мечом над каждым. Хотя, о чем говорить? Извиниться за то, чего не изменить и не исправить? Может быть, хотя бы рассказать, облегчить душу или принять в лицо заслуженный укор? Нельзя просто забыть, нельзя не отдать последнюю дань, нельзя не попрощаться. С ней.
Но кабинет Начальника оказался пуст.
Канн, одетый во все черное, качнул головой в сторону коридора. Оставался Сиблинг. К нему в кабинет вошли не спрашивая разрешения.
– Нам бы увидеться с Дрейком.
Джон, оторвавшись от навалившихся на плечи забот, взглянул сначала на Канна, затем обвел хмурым взглядом остальных – мрачных, как туча, молчаливых, придавленных чувством вины. Хорошие люди и отличные бойцы – он не винил их за случившееся. Просто иногда карты ложатся не «за», а «вопреки». Джон знал это так же хорошо, как и Дрейк.
– Нет.
– По какой причине ты отказываешь нам? – угрюмо спросил Рен.
Молчаливо ждали ответа и остальные: ссутуливший широкие плечи Дэйн, не побрившийся с утра Мак, с залегшими под глазами тенями Халк, упрямо сжавший губы Дэлл, смотрящий исподлобья Баал, Хантер, Лагерфельд, Логан… все они застыли напротив с мрачным выражением на лицах.
Джон сложил руки на груди и какое-то время молчал.
– Дрейк занят. Он в лаборатории.
– Тогда… – Лагерфельд сглотнул (слова давались сложно), – …мы могли бы попрощаться с Бернардой?
И снова Сиблинг покачал головой.
– Нет.
– Почему? – сдерживая негодование, спросил Баал. – Мы имеем право попрощаться…
– Она тоже в лаборатории.
Светлые брови Дэйна удивленно приподнялись.
– Что он там делает с ней? Ты же сказал, что…
Эльконто не хотел повторять слово «умерла», которое каждый раз будто раскаленным прутом прижигало уставшее от боли сердце.
– Да, она умерла. И я не знаю, что он там делает, – медленно выговорил утомившийся за последние сутки Джон, в глазах его застыло странное выражение. – Видит Бог, я не знаю. Но я точно знаю, что Дрейк приказал не отвлекать его ни при каких условиях. Поэтому вам лучше уйти. Что бы он там ни пытался сделать, лучше сейчас не приближаться к тем дверям.
И, заметив промелькнувший на лицах отряда слабый луч надежды, покачал головой.
– Я бы не рассчитывал на чудо. Не надо. Дрейк не в себе… просто оставьте его наедине пока. И помолитесь, чтобы, когда он выйдет оттуда, мир не рухнул.
Джон достал из пачки сигарету, прикурил, бросил зажигалку на стол и отвернулся к окну. Непривычно нервный. Даже растерянный.
И это пугало.
Они уходили еще более подавленные, чем пришли сюда, с ощущением того, что мир сдвинулся. И проблема была куда шире, чем гибель одного единственного человека – содрогнулась основополагающая ось, и накренилось все, что прилегало к ней.
Десять человек покинули кабинет с неосязаемым чувством, что наблюдают невидимое, но неотвратимое начало конца.
Какое-то время Баал шел по коридору следом за остальными, но потом вдруг развернулся и направился назад. Толкнул дверь и вошел в кабинет, где под потолком сизыми слоями плавал сигаретный дым.
– Джон!
Тот повернулся; зашуршала серебристая куртка, в серо-зеленых глазах застыло, как тина на поверхности пруда, непонятное тоскливое выражение.
– Да?
– А Уровень «F», что случилось с ним?
– Его больше нет.
– Как нет? Совсем?
– Да, совсем. Дрейк уничтожил его. Полностью, – не дожидаясь очевидных вопросов, Сиблинг добавил: – Андариэль, Ирэна и другие, кто еще был жив, погибли. Уровень был дематериализован.
– Что это значит?
Сиблинг помолчал. Затянулся, выпустил дым, глядя куда-то вдаль.
– Это страшная смерть даже для неодушевленных объектов, Баал. И еще страшнее для живых. Это то, когда пространство распадается на части перед твоими глазами, включая твое тело и сознание. Это больно. Даже больше, чем больно: это короткий ад перед тем, как сгинуть навсегда без права на… Это сложно очень. Я не буду вдаваться в детали.
Регносцирос застыл, не в силах разобраться, является ли его ответное чувство на эти слова сожалением или же удовлетворением. Да, когда-то он любил инженера-генетика Ирэну Валий, даже не ее, а скорее свою мечту, любил то, какой Ирэна могла бы быть, но никогда не стала. Он любил иллюзорный, созданный собственным воображением фантом, который теперь погиб вместе с физической оболочкой. Нет, он погиб раньше, гораздо раньше, развенчался в тот вечер, когда Бернарда извлекла из его тела душевную боль, навеянную ложными иллюзиями и желанием видеть то, чего не было на самом деле.
Наверное, Ирэна не заслужила подобную смерть, но после всего что произошло, Баал не мог думать о ней. Теперь он думал о той, которая погибла, оставила свою жизнь на несуществующем более Уровне «F».
– А как же информация, ведь Дрейк хотел получить её? Они провели множество исследований, которые могли пригодиться.
Джон покачал головой, будто говоря «я тоже об этом не раз задумывался».
– Дрейк впервые нарушил правило, созданное им самим. И я не могу сказать тебе, что это значит или к чему приведет. А теперь иди. Я должен работать.
В стеклянной пепельнице мелко дрожащими пальцами был безжалостно затушен дымящийся окурок.
* * *Он много о чем вспоминал за последние часы.