Звуки ударов смешались с воплями.
Больше Хадим Лейле не докучал никогда.
Тем вечером Лейла с отцом, как всегда, ужинали вдвоем. «Мне что-то не хочется, — сказала мама. — Захочу — поем», — и забрала тарелку к себе еще даже до прихода Баби. Когда отец с дочкой сели за стол, мама спала. Или делала вид.
Придя домой, Баби перво-наперво помылся и причесался. А то вся голова была седая от муки.
— Что у нас сегодня на ужин, Лейла?
— Вчерашний ош.
— Здорово. — Баби вытер волосы и сложил полотенце. — А что сегодня будем изучать? Умножение дробей?
— Как переводить дроби в смешанные числа.
— Отлично.
Каждый вечер после ужина Баби занимался с Лейлой, обычно чуть-чуть опережая программу — чтобы девочка чувствовала себя в школе увереннее. Единственное, в чем Баби был на стороне коммунистов, — хоть они лишили его любимой работы — это в вопросах образования, особенно женского. Почти две трети студентов Кабульского университета составляли теперь женщины — будущие инженеры, юристы, врачи.
«Женщинам всегда приходилось нелегко в нашей стране, но теперь, при коммунистах, им дали чуть ли не все права, которых у них раньше не было, — шептал он (мама не выносила, когда при ней говорили хоть что-то хорошее про коммунистов). — Пропаганда пропагандой, однако теперь женщинам в Афганистане открыты все пути. Воспользуйся этим, Лейла. Хотя кое-кто, заслышав про свободу женщин, сразу хватается за оружие».
Под «кое-кем» Баби подразумевал отнюдь не жителей столицы с их более-менее либеральными взглядами. Здесь, в Кабуле, женщины учились в университете, ходили в школу, занимали посты в правительстве. А вот глубинка, населенная разными народностями (пуштунами в том числе), особенно на юге и на востоке страны вдоль границы с Пакистаном... Там женщину одну и без бурки на улице не встретишь. Там люди, живущие по древним племенным законам, в штыки приняли директивы коммунистов об освобождении женщин. Ведь новые распоряжения запрещали выдавать замуж против воли, вступать в брак, если невесте нет еще шестнадцати лет... У тебя есть дочери? Теперь они не обязаны безвылазно сидеть дома, могут учиться и работать наравне с мужчинами, — это не укладывалось в голове у тех, кто привык жить по старинке.
«Враг, которого невозможно победить, — это ты сам», — возглашал Баби и тяжко вздыхал.
Баби сел к столу и погрузил кусок хлеба в ош.
Лейла решила, что расскажет ему про Тарика и Хадима за едой, пока они не приступили к дробям. Но тут в дверь постучали.
На пороге стоял коренастый человек с обветренным лицом. На голове у человека красовался паколь.
— Мне надо поговорить с твоими родителями, дохтар-джан, — сказал коренастый Лейле.
— А кто их спрашивает, что мне им передать?
Баби положил руку девочке на плечо и легонько подтолкнул:
— Иди-ка наверх, дочка. Ну, живенько.
— Я из Панджшера. У меня для вас дурные вести, — успела услышать Лейла, поднимаясь по лестнице.
Мама уже была в передней, рука прижата к губам, глаза устремлены на мужчину в паколе.
В следующее мгновение все трое уже сидели. Гость что-то тихо говорил.
Лицо у Баби залила смертельная бледность.
А мама закричала и принялась рвать на себе волосы.
На следующее утро целая толпа соседок заполнила дом, ведь хлопот в связи с хат-мом—поминками — хватало. Заплаканная мама не поднималась с кушетки, тиская в руках носовой платок. При ней неотлучно находились две женщины, которые, всхлипывая, попеременно гладили ее по руке, причем с такой осторожностью, будто перед ними была и не мама вовсе, а очень хрупкая фарфоровая кукла.