На стенах комнаты висели фотографии Тарика — на некоторых, самых ранних, обе ноги у него еще были целы.
— Я слышала, ваш брат был болен, — сказала Лейла седому плотнику, погружая ложку в чашку с распаренным изюмом и курагой.
Старик закурил.
— Был, но сейчас, хвала Господу, шакри Хода, поправился.
— Сердце. Второй раз уже. — Мама Тарика укоризненно посмотрела на мужа.
Старик выдохнул дым и подмигнул Лейле.
«Какие они все-таки пожилые, — подумалось Лейле. — Прямо бабушка и дедушка».
Тарик родился, когда маме было уже под пятьдесят.
— Как поживает твой батюшка? — спросила мама Тарика.
Сколько Лейла ее знала, мама Тарика всегда носила парик, старый и выгоревший. Сегодня по бокам парика, слишком сильно сдвинутого на лоб, были видны седые пряди. Без парика ей было бы куда лучше, подумала Лейла, с ее-то приятным лицом, мудрыми глазами и неспешными, степенными манерами.
— Спасибо, хорошо, — ответила Лейла. — По-прежнему трудится на своем хлебозаводе.
— А матушка?
— Как обычно. Когда лучше, когда хуже.
— Как ужасна для матери разлука с сыновьями!
— Пообедаешь с нами? — спросил Тарик.
— А как же. Шорва скоро сварится, — сказала мама.
— Не хочу показаться нахалкой.
— Да ты что! — возмутилась мама. — Столько времени нас не было, а ты тут принялась вежливость изображать?
— Тогда ладно. Обедаю с вами, — решительно сказала Лейла и покраснела.
— Вот и чудесно.
По правде говоря, Лейла обожала, когда ее угощали у Тарика, где вся семья за столом, и ненавидела есть у себя, в одиночестве. Ей нравились фиолетовые пластмассовые стаканы, четвертинка лимона в кувшине с водой, манера выжимать сок из кислых апельсинов во все кушанья, даже в йогурт, безобидное подшучивание друг над другом за трапезой.
Разговор за едой никогда не стихал. Семья была пуштунская, но в присутствии Лейлы они говорили только на фарси, хотя девочка понимала и по-пуштунски, не зря в школу ходила. Баби утверждал, что между их народом — таджиками — и пуштунами не все гладко.
— На таджиков всегда смотрели с пренебрежением. Пуштуны правили страной двести пятьдесят лет, а таджики всего девять месяцев, в 1929 году.
— И ты когда-нибудь чувствовал это пренебрежение, Баби? — спрашивала Лейла.
Баби протирал очки полой рубахи.
— По мне, все эти рассуждения о национальности — просто чушь, и очень опасная чушь. Какая разница, кто таджик, кто пуштун, кто хазареец, а кто узбек, если все мы — афганцы? Но если одна группа людей правит другими так долго... Накапливаются обиды. Возникает соперничество, вражда. Так было всегда и везде.
Может, где-то так и было. Только не у Тарика. С ней всегда держались ровно, естественно, по-доброму, никаких сложностей из-за языка или разницы в обычаях не возникало, никто не злился и не жаловался. Не то что у Лейлы дома.
— В карты сыграем?— спросил Тарик.
— Да, отправляйтесь наверх, — сказала мама, с неодобрительным видом разгоняя рукой клубы табачного дыма. — А я займусь обедом.
Лежа на полу в комнате у Тарика, они играли в панджпар, и Тарик рассказывал про поездку, про то, как помогал сажать дяде персики и как ему попалась раз в дядином саду змея.
В этой комнате Тарик и Лейла делали уроки, строили карточные домики, рисовали карикатуры друг на друга, стояли у окна, когда шел дождь, и смотрели, как капли разбиваются о стекло и струятся вниз.
— Вот тебе загадка. — Лейла тасовала карты. — Что может объехать весь мир, не покидая своего угла?
— Подожди-ка. — Тарик, поморщившись, вытянул ногу с протезом и подложил под нее подушку.