Мариам терпеливо ждет, когда Лейле полегчает, кладет ее голову себе на колени, гладит по волосам.
— Мы уедем, милая. Всей компанией — я, ты, дети и Тарик. Мы уедем из этого дома, из этого жестокого города, из этой страны. Далеко-далеко, где нас никому не найти. Для нас начнется новая жизнь. Мы купим домик где-нибудь на окраине, в тени деревьев, в месте, о котором и не слыхали никогда. Дороги там узкие и незамощенные и до лугов рукой подать. Дети будут играть в высокой траве и купаться в чистом голубом озере, где водится форель и растет камыш. У нас будут свои овцы и куры, мы с тобой будем печь хлеб и учить детей читать. И все наши грехи останутся в прошлом, и никто нам будет не нужен, и жизнь у нас будет спокойная и счастливая. Мы ее заслужили.
— Конечно, — мечтательно бормочет Лейла, закрывая глаза.
Ласковый голос Мариам обволакивает и убаюкивает ее. К утру Мариам все придумает и устроит — она не бросает слов на ветер. У нее уже зреет план — вон она какая сосредоточенная, не то что Лейла, у которой все мысли разбежались в разные стороны, не собрать. У них все получится.
— Ведь правда?
Мариам тормошит Лейлу:
— Сходи к сыну. Как он там?
Потемки. Залмай свернулся на отцовской стороне тюфяка. Лейла ложится рядом и накрывает сына одеялом.
— Ты спишь?
— Нет. Как мне спать, если мы с Бабой-джаном не помолились. Страшный Бабалувозьмет да и придет.
— Давай ты сегодня помолишься со мной.
— Ты не умеешь.
Она сжимает ему ручку. Целует в шею.
— Я попробую.
— А где Баба-джан?
— Папа ушел. — Горло у Лейлы сжимается.
Вот она, первая страшная ложь. И лгать придется снова и снова. Без счета. Ей вспомнилось, с какой нетерпеливой радостью встречал Залмай отца, когда тот возвращался с работы, как Рашид подхватывал сына на руки и кружил в воздухе и как потом Залмай хихикал, пошатываясь, точно пьяный. Ей вспомнились их шумные игры, их веселый смех, их напускная таинственность.
Сердце стиснуло от жалости.
— А куда он ушел?
— Не знаю, милый мой.
— А он скоро придет? Он подарит мне что-нибудь, когда вернется?
Лейла произносит слова молитвы. Двадцать один раз Бисмилла-и-рахман-и-рахим— семь пальцев, по три косточки на каждом. Залмай дует себе на ладошки, прижимает их тыльной стороной ко лбу, машет руками, будто отгоняет кого. Шепчет: уходи, Бабалу, не приставай к Залмаю, он не хочет тебя знать, уходи, Бабалу. В завершение ритуала оба троекратно возглашают Аллах Акбар.
Значительно позже, уже глухой ночью, задремавшую Лейлу будит тоненький голосок:
— Баба-джан ушел из-за меня? Из-за того, что я рассказал про тебя и про того дядю?
Лейла в ужасе прижимает сына к себе, желая сказать: «Нет, ты тут ни при чем, Залмай. Твоей вины тут нет».
Но мальчик уже спит, посапывая.
Когда Лейлу поутру будит призыв муэдзина, выясняется, что в голове у нее значительно просветлело. Не то что накануне вечером — ведь совсем ничего не соображала.
Лейла встает с постели и долго смотрит на Залмая. Тот спит, сунув кулачок под щеку. Лейла думает о Мариам — наверное, та приходила к ним ночью, глядела на спящего Залмая и обдумывала свой план.
У Лейлы болит все: шея, плечи, спина, руки, бедра, везде кроваво-синие ссадины от пряжки Рашидова ремня. Морщась, Лейла тихо выходит из спальни.
В комнате у Мариам рассветные сумерки (час, когда роса опускается на траву и поют петухи). Сама она стоит на коленях в углу на молитвенном коврике. Лейла опускается рядом с ней.
— Ты должна съездить за Азизой. Прямо сейчас, — говорит Мариам.
— Ясно.
— Пешком не ходи. Сядь в автобус, смешайся с толпой. В такси ты будешь слишком на виду, да еще одна — точно остановят.