Тут почтенный профессор запнулся, широко развел руками, опустился в кресло и утолил жажду глотком вина. Обо всем, что произошло впоследствии, он имел весьма смутное представление...
Профессора разбудил крепкий толчок. Он открыл глаза и увидел, что лежит на деревянных нарах в небольшой комнатке без окон. Вместо дверей была железная решетка. Над ним стоял крепкий мужчина в мундире и форменной фуражке;
— Проснулся? — сказал мужчина, не переставая что-то жевать. — Тогда поехали!
— Куда я попал? — прохрипел профессор Кольман. Голова у него трещала, пересохший язык почти не ворочался во рту.
— Пошли, пошли, там узнаешь! — проворчал мужчина в мундире и так умело схватил профессора за плечо, что тот сразу вскочил на ноги. Вскоре он очутился в большой солнечной комнате, перед письменным столом, за которым сидел высокий человек в очках.
— Фамилия? — спросил человек, не отрывая взгляда от бумаг.
— Кольман, профессор Кольман... Скажите, ради бога, что все это значит?..
— Вопросы здесь задаю я! — сурово ответил человек в очках. — Вы принадлежите к коммунистической партии?
— Я?! — ужаснулся Кольман. — Я работаю...
— Вас никто не спрашивает, где вы работаете... Итак, вы не желаете признаваться? Отлично. — Человек за письменным столом нажал кнопку звонка. В комнату ввалился стражник, который доставил сюда профессора.
— На допрос! — приказал ему мужчина в очках.
Не прошло и нескольких секунд, как Кольмана, бледного, словно полотно, втолкнули в маленькую кабину.
— Эсид! — изумленно пробормотал он.
Дверца захлопнулась, и автоматический рычаг Эсида толкнул его на пробковый стул. В темноте загорелась надпись:
«Тебе будут задаваться вопросы. Ты должен отвечать на них честно, ничего не скрывая. Если ты начнешь лгать, будешь наказан. Если станешь говорить правду, получишь награду».
Затрещал включенный репродуктор, в кабине стало немного светлее, и машина начала задавать вопросы.
Кольман отвечал, стараясь превозмочь дрожание голоса, так как знал, что за это засчитывается один отрицательный пункт.
— Читаешь ли ты газеты? — спросил Эсид.
— Да, — ответил профессор.
— Есть ли у тебя дома фотографии бородатых людей?
— Нет, нет!
— Что ты любишь больше всего?
— Бизнес.
Вплоть до этого вопроса все шло прекрасно. Профессор успокоился и испытывал даже некоторое удовольствие от этого молниеносного поединка. Кольман вовсе и не думал говорить правды, так как помнил, за какие ответы Эсид засчитывает наибольшее количество положительных пунктов. Но вот быстрый поток вопросов и ответов был нарушен Эсидом:
— Где ты был 27 октября в 23 часа 35 минут вечера?
— Я... я должен заглянуть в свою записную книжку, — пробормотал Кольман, стараясь дотянуться рукой до кармана. Обтянутые резиной стальные кольца, плотно облегавшие руки профессора, помешали ему это сделать.
— Говори, где ты был 27 октября в 23 часа 35 минут вечера? — повторила машина низким басом, в котором зазвучали металлические ноты.
— Я... я не помню! — крикнул Кольман.
— Это было вчера. Не страдаешь ли ты рассеянностью?
— Нет!
— Что ты делал 27 октября в 23 часа 35 минут вечера?
— Я выступал с докладом...
— Дело вовсе не в этом. Не увиливай! — сказала машина басом, и Кольман почувствовал, что по телу у него побежали мурашки. — Твой доклад кончился задолго до этого времени. Ты разговаривал тогда в курительной комнате гостиницы «Империаль» с пятью мужчинами. Кто были эти люди?
— Да так... коллеги... ученые... инженеры...
— Не увиливай!.. Кем были они с политической точки зрения? Не были ли они красными?
— Нет, нет, нет!
— Откуда тебе известно, что нет? Значит, ты лжешь. Я должен тебя предостеречь. В следующий раз ты будешь наказан. О чем ты говорил с этими людьми?
— О тебе!
— Не увиливай. Что значит «о тебе»? О каком «тебе»? Говори, иначе ты будешь наказан.
— О го-спо-ди! — простонал Кольман и тут же подумал, что за это засчитывается шесть отрицательных пунктов, так как призывают господа лишь те, кто испытывает угрызения совести. — Я говорил с ними об Эсиде, то есть о тебе... о машине, предназначенной для проверки лойяльности...
— По какому праву ты рассказывал им о вещах, составляющих государственную тайну?
— Но ведь я... ведь я тебя создал! — с отчаянием крикнул Кольман, сознавая, что машина не поймет его слов.
— Ты произносишь фразы, лишенные всякого смысла. Не увиливай! О чем ты говорил с этими людьми 27 октября в 23 часа 35 минут вечера?
— Ведь я уже сказал, что о тебе!
— А о чем еще?
— Больше ни о чем. Ой!!! — завопил Кольман, стараясь вскочить со стула, так как тело его пронзила острая игла электрического тока. Но обтянутая резиной сталь рычагов крепко прижала его к стулу.
— Видишь, как плохо лгать? — назидательно сказала машина. — Говори правду, иначе ты снова будешь наказан. О чем ты говорил с пятью мужчинами 27 октября в 23 часа 35 минут вечера?
— Я... я не помню... — пробормотал Кольман.
— Почему ты не помнишь?
— Беседа наша была дружеской... Мы болтали о разных вещах, разных предметах... и пили вино...
— Не хочешь ли ты этим сказать, что был пьян и поэтому ничего не помнишь?
«Ссылкой на состояние опьянения я заработаю сразу семь отрицательных пунктов», — подумал Кольман и в отчаянии крикнул:
— Нет, я вовсе не был пьян!
— Так почему же ты не помнишь?
— Я испытываю чувство какой-то дистракции...
— Дистракция — «это значит рассеянность, не так ли?
— Ну да, но я... Ой!
— Не лги, — сказала машина, — ты видишь, как плохо лгать? Ты только что говорил, что не страдаешь рассеянностью. Не высказывал ли ты мнения, что следует ликвидировать Федеральное бюро расследований? Отвечай!
— Я... я говорил это, но не в подрывном смысле... а совсем наоборот...
— Что значит «совсем наоборот»?
— Я говорил, что со временем, когда всюду будут использоваться машины по проверке лойяльности, Федеральное бюро расследований будет... не очень необходимо...
— Значит, ты говорил, что Федеральное бюро расследований в будущем окажется не очень необходимо? Почему оно не будет необходимо? Быть может, потому, что в Америке тогда изменится социальный строй?
— Нет, нет! Строй в ней никогда не изменится!
— Ах, не изменится... — каким-то ласковым тоном повторила машина и вдруг спросила:
— Любишь ли ты птиц?
— Нет! — крикнул Кольман.
— Нравятся ли тебе голубые цветы?
— Нет!
— Любишь ли ты голубей?
— Нет!.. Я не терплю голубей! — завопил ученый. Он все больше потел. Испаряющийся пот проникал в сверхчувствительные гидрометры, а за это засчитывались отрицательные пункты.
— А что ты подразумевал под словами «справедливость станет достоянием всего американского общества»?
— Ах, это все скотина кельнер! — прорычал Кольман, содрогаясь от бешенства и страха. Специальное устройство под стулом тщательно регистрировало его дрожь, и машина засчитывала за это новые отрицательные пункты.
— Почему ты оскорбляешь лойяльного гражданина? Заботься лучше о себе и отвечай на вопросы со всею искренностью. Какой, по-твоему, должна быть эта «новая справедливость»?
— Я думал о всеобщей американской демократической справедливости...
— Так зачем же ты противопоставлял настоящее время будущему? Разве у нас нет теперь всеобщей американской демократической справедливости?
— Есть! Конечно, есть!
— Так что же должно быть в будущем?
— Я не знаю!.. Будет то же, что и теперь!
— Почему же ты, говоря это, дрожишь и потеешь?
— Потому что здесь очень жарко, — пробормотал Кольман и тут же услышал, как щелкнуло автоматическое климатическое устройство. Откуда-то с потолка на него хлынула волна ледяного воздуха. Ученый защелкал зубами.
— Спасите! — хотел крикнуть он, извиваясь, как уж, в стальных кольцах, но последним усилием воли сдержался, так как помнил, что за это назначается много, очень много отрицательных пунктов. И вдруг он вспомнил о существовании контактной схемы «Альфа-67». Если бы ему удалось, осторожно наклоняясь вперед, приблизить руку к распределительному щитку машины, вытащить из гнезда один из контактов и вставить его в другое гнездо, то... то машина пересчитала бы все его отрицательные пункты на положительные...
Дрожа от страха и возбуждения, он, как змея, стал выскальзывать из сжимающих его обручей и колец. Еще движение, и пальцы его коснулись холодного металлического щитка. Вдруг раздался громкий скрежет, дверца кабины распахнулась, и в нее ворвались два стражника.
Они повели профессора в камеру. Открывая решетку, один из стражников сказал другому, не переставая жевать своей жвачки: