Габриель, сказав Джальме несколько слов утешения, поднялся к себе в комнату и, ожидая приказаний Родена по поводу отъезда через два часа, не ложился в приготовленную постель. Он слегка задремал в кресле с высокой спинкой, стоявшем у пылающего камина.
Эта комната помещалась рядом с комнатами девушек и Дагобера.
Угрюм, вероятно решивший, что в таком хорошем замке совершенно излишне караулить Розу и Бланш, улегся у камина, рядом с креслом миссионера. Он отдыхал, растянувшись перед огнем после перенесенных опасностей на суше и на море. Мы не станем утверждать, что он был по-прежнему верен воспоминанию о своем друге, бедном Весельчаке, если не принимать за доказательство верности того, что он яростно бросался на всех лошадей белой масти, чего прежде за ним никогда не водилось.
Вдруг дверь в комнату Габриеля тихонько отворилась, и робко вошли молодые девушки. Они поспали и отдохнули, а затем, проснувшись, решили одеться и идти спросить кого-нибудь о здоровье Дагобера, рана которого внушала им беспокойство, несмотря на то, что мадам Дюпон передала им заключение врача, не нашедшего в ней и вообще в состоянии здоровья Дагобера ничего опасного.
Высокая спинка старинного кресла скрывала от них того, кто спал в этом кресле, но, видя, что у ног спящего лежит Угрюм, сестры не сомневались, что они нашли как раз самого Дагобера. Девушки на цыпочках подошли к креслу.
Но при виде спящего Габриеля они страшно изумились и не смели сделать ни шагу ни вперед, ни назад из страха его разбудить. Длинные волосы миссионера высохли и вились крупными белокурыми локонами по плечам. Бледность прекрасного чела еще сильнее выступала на темно-красном шелке обивки. Казалось, что Габриеля мучит тяжелое сновидение или привычка скрывать свое горе невольно изменила ему под влиянием сна. Несмотря на выражение глубокой тоски, лицо его было по-прежнему ангельски прекрасно и кротко; оно было невыразимо прекрасно... а что может быть трогательнее страдающей доброты?
Молодые девушки опустили глаза. Они покраснели и обменялись тревожным взглядом, указывая на спящего юношу.
- Он спит, сестра, - тихо прошептала Роза.
- Тем лучше, - также тихо ответила Бланш, - мы можем им дольше любоваться!
- Идя сюда с моря, мы не смели и посмотреть на него!
- Мне кажется, что это он являлся нам в наших сновидениях...
- Обещая покровительствовать нам...
- И на этот раз он не обманул нас...
- Но теперь мы по крайней мере можем его видеть.
- Не то что в Лейпцигской тюрьме, где было так темно.
- Он снова спас нас сегодня!
- Без него мы бы погибли!
- Однако помнишь, сестра, в наших сновидениях его окружало сияние?
- Да... оно нас почти ослепляло!
- Кроме того, он не казался таким печальным.
- Но тогда он приходил к нам с неба... а теперь он на земле.
- Сестра... что значит этот шрам? Видела ты его раньше?
- О нет!.. мы не могли бы его не заметить.
- А руки... Смотри, как они изранены.
- Но если он ранен... значит, он не архангел?
- Почему бы нет? Он мог получить раны, защищая или спасая кого-нибудь.
- Ты права... Было бы хуже, если б он не подвергся опасностям, делая добро...
- Как жаль, что он не открывает глаз...
- У него такой добрый, нежный взгляд!
- Отчего он ничего не сказал о нашей матери, пока мы шли сюда?
- Мы были с ним не одни... он не хотел...
- Теперь мы одни...
- А что, если мы его попросим рассказать нам о ней?
Сестры переглянулись с трогательным простодушием; щеки их пылали ярким румянцем, девственные груди трепетали под черным платьем.
- Ты права... попросим его.
- Господи, сестрица, как бьются _наши_ сердца! - заметила Бланш, не сомневаясь, что ее сестра чувствовала то же, что и она. - И как приятно это волнение! Как будто нас ждет большая радость!
И сироты, приблизясь к креслу на цыпочках, опустились на колени по обеим его сторонам. Они набожно сложили руки, как на молитву. Картина была очаровательна.