В до неприличия маленькой голове его уже шлифовались и оттачивались варианты нового политического устройства, от Товарищеской республики с ограниченной территорией до Великого Боярского Шайтаната. Духовенство, в планы которого не входила безвременная кончина монарха и последующие реформы, стояло по углам молча и в строгой очередности сморкалось.
— Меня бы хоть погодил! — всхлипывала царица. — Что-ж ты, батюшка, из супруги вдову-то лепишь? Пожили бы ишо с десяток, внуков бы дождались, а там бы в полном соответствии рука об руку и преставились...
— Не гоните лошадей, батя! — подала свой грубый голос царевна. Малая корона на ее крупной для девицы башке смотрелась перстеньком. — Да и на памятник толковый средств в казне нету. Хочете как дурак под кафельной плиткой покоиться?
— ...Сеню, шута моего забавного, в подпоручики воздухоплавания жалую, и в память обо мне пусть еще три размера к туфлям добавит, — не слушая никого, бормотал царь. Потная лысина его с ободком от тяжелой праздничной короны все сильнее вдавливалась в подушку. Колокольный звон снаружи в сочетании с внутричерепным грохотом похмелья давали стереоэффект, от воздействия которого царские мысли наслаивались одна на другую и в речевом исполнении выглядели довольно странно. — Вот и сказке конец. А конец — телу венец. Скоро кака скакивается, да не скоро тело телится. Ку-ку, мои дорогие! Бум-бум, родные и близкие! По барабанным перепонкам противника — пли! Выползала Дусенька да поиграть на гусельках... Здравствуй, куры, я — Гефест, переплющу весь насест! Здравствуй, дура, я — дурак, предлагаю крепкий брак! В тили-тили-тесто запекли невесту! На рогах своих двоих скачет пьяненький жених!..
Уже тянули со двора шланг обмывать отходящего в безумии царя; уже плели венки "Государю нашему от опустевших просторов"; за дворцом наспех колотили гроб огромного водоизмещения; неродовитый, но с большими планами боярин уже носился по подворотням в поисках единомышленников; уже за архимандритовой пасекой формировались первые колонны красномордых плакальщиков, а в царском погребе...
А в царском погребе запыхавшийся шут присел на ступеньку и обтер пыльную бутылку рукавом. Какое-то слово из пяти букв было написано на этикетке, бутылка хранилась давно и в винной описи не значилась. Прочесть название неграмотный шут затруднился, но догорающая спичка высветила звериный лик, а открученная пробка освободила запах, который молнией прострелил шута от ноздрей до пяток. "Эврика!" — подумал шут на незнакомом ему мертвом языке и, спотыкаясь, выбрался наверх...
...Где все уже, за малым исключением давно было готово. Многочисленный и горестный, шаркал лаптями народ; клубилось дымовой завесой кадящее духовенство; осторожно бились лбами обземь скорбящие бояре. Само малое исключение лежало на высоком постаменте в гробу и бормотания его, кроме барражирующей на малой высоте пары дежурных ангелов, никто не слышал.
— А вот и я! — репетировало встречу с Господом его монаршее величество. — Вседержителю чертогов небесных от гвардии земного царя — физкультпривет! Прикажете пройти дезинфекцию?..
Расталкивая людей, шут пробрался к постаменту и полез в гроб, не обращая внимания на круглые глаза хоронящих и двойной синхронный обморок царицы и царевны.
— Кощунство! — возопил неродовитый, но с огромадными планами плюгавый боярин. В руках он держал острозаточенную лопату с привязанной к ней траурной лентой.
— Спасибо, что пришел, Сеня, — еле слышно поблагодарило его величество. — А уж я и готов совсем... Твоей тока слезы и жду. Пролей, Сеня...
Царю капнуло на грудь, капнуло на лоб... Дрожащей рукой шут приладил бутылку, и она заклокотала, освобождаясь.
— А-а-а-ах! — пронеслось в толпе.