На похороны деда, которые были скромными из-за угроз со стороны нацистов, приехал барон из Пренслау, немецкий националист, ставший нацистом. Барон любил деда за помощь, которую ему оказывал этот еврей, будучи истинным его другом.
— Нет у меня посуды, — Лотшин готовит какое-то блюдо в коричневой старой сковороде. Виноватый ее взгляд просит прощения за свою жалкую жизнь. В эти дни трудно найти домовладельцев-христиан, которые согласятся сдать даже самую невзрачную квартиру еврейке. К тому же заработок ее, секретарши у еврейского адвоката, мал. Лотшин рассказывает, что, после короткой задержки в Берлине, Фрида вернулась в родное село со всем богатством, которое нажила, и гардеробом нарядной одежды покойной их матери, подаренным верной домоправительнице. Лотшин описывает сестре свое положение, и сковорода на столе красноречивее всего указывает на разлом в жизни семьи.
— Лотэ, оставь Германию. Не задерживайся. Езжай в южную Аргентину или в Китай.
— Добьюсь сертификата в Палестину. Я хочу жить рядом с тобой. Я исполню то, что обещала отцу: не оставлять тебя.
Соседи-христиане, живущие ниже этажом, относятся к ней по-доброму, успокаивают:
— Держись, еще год-два, и этот ужас пройдет.
Они не скрывают от нее свое восхищение нацистской властью, сумевшей установить в стране порядок и укрепить хозяйство. Еврейская община сама себя успокаивает тем, что все тяжкое и страшное уже позади. Лотшин весьма сомневается этими спекуляциями на тему будущего еврейства Германии. Самое худшее еще только надвигается. Гиммлер назначен главой всех полицейских сил по всей Германии. Эта чудовищная организация со всеми своим ответвлениями — часть государства СС.
— Я ужасно сердилась на деда за его горячий германский патриотизм, — душу Лотшин гложет чувство вины, — Я не могла на него смотреть. Когда купала его или подавала стакан воды, я отворачивала голову. Однажды он почувствовал мою враждебность, оттолкнул стакан, и вода пролилась на постель.
Подбородок ее дрожал:
— Отец никогда не восхвалял немцев, говорил, что они — варвары. Дед же обманывал нас чудесными рассказами о Германии. Он умер и с ним ушел мой гнев. Я шла за его гробом с чувством раскаяния, хотя и помирилась с ним, когда он лежал на смертном ложе. Все его поколение воспитано было на пламенном патриотизме. Обманули деда и всех его сверстников, как и обманули меня. Они оказались жертвами этой иллюзии.
Ночь за ночью беззвучное дыхание парило над обеими сестрами, спавшими в одной постели. Перед духовной и общественной катастрофой, обрушившейся на еврейство Германии, ставшей империей зла, бледнеют все трудности вхождения в жизнь кибуца. Лотшин находится в ужасном положении. Наоми стыдится рассказать сестре о своем одиночестве и беззащитности в стране Израиля.
На следующий день, на еврейском кладбище в Вайсензее, слезы невольно текли из их глаз. Лотшин окидывала взглядом мраморные памятники и говорила о том, что нацисты требуют от евреев сжигать тела умерших близких, чтобы не осквернять святую германскую землю. Немецкие друзья Лотшин, приближенные к властям, помогли ей получить разрешение похоронить деда на клочке земли еврейского кладбища. Ее шелковый платок мокнет, когда она рассказывает о том, как грабят мрамор с дорогих могил, о разгроме семейных склепов богатых евреев, в том числе, семейства Френкель, на старом кладбище. Все эти участки сравняли с землей. Даже памяти не осталось от мест захоронения бабушки и ее потомков. Лотшин ведет сестру к надгробью деда, находящемуся неподалеку от сохраненной в целости могилы отца. Слышатся Наоми слова дорогих мертвецов. Дед говорит глухим голосом: «Бертель, страна Израиля — священная страна, легенда праотцев, но не реальность. Она — праздничная молитва, место раскаяния и покаяния. Она принадлежит далекому прошлому».
Наоми читает позолоченные буквы на черном мраморе могилы отца, написанные согласно его завещанию: «Годы, полные веры, дни, полные любви».
У нее щемит сердце. Мудрый отец не предвидел того, что надвигалось. Был бы жив, увидел бы, как еврейское начало пробуждается в сердцах таких же, как он, ассимилянтов. Не хватает ей присутствия матери рядом с отцом. Из-за ситуации в стране, они не смогли перенести прах матери с кладбища в Пренслау в Берлин, хотя разрешение на это было получено. Как палестинской туристке, ей разрешено находиться только в Берлине. Она не сможет посетить могилу матери.
Огромное черное пятно на фоне белого снега встает в ее памяти. Роскошные черные шубы богатой еврейской буржуазии, выделявшиеся на многолюдных похоронах отца, преследуют ее. Огромное черное пятно и комья земли, падающие в отверстую могилу отца, окруженную самодовольной толпой богачей в черных шубах, не отстают от нее в ночных кошмарах. Если бы кто-то сказал этим уверенным в себе буржуа, что всего через год Гитлер придет к власти, и жизнь их реально окажется в опасности, вся эта еврейская аристократия приняла бы его за полного дурака. Черное пятно живет в ней, дышит с нею, замкнуто в ее душе, как памятка в черном цвете на белом фоне снега.
Нацистская Германия празднует. И в душе Наоми пробуждается с новой силой любовь и тоска по Палестине. Болезни, голод, холод, хамсины, страдания — всё поглощается тоской по стране Израиля. Какими незначительными кажутся трудности жизни в Израиле, по сравнению со страхом, который охватывает ее здесь, на центральных улицах Берлина.
Она, как со стороны, видит себя у Бранденбургских ворот, одного из символов Берлина. Богиня свободы над воротами символизирует в ее глазах образ деда. Он не знал никаких преград и границ, не обращал внимания на несущиеся автомобили, увлеченно рассказывая ей о своих выдающихся успехах в прошлом, в тот вечер, накануне ее отъезда в страну Израиля. Дед был первый еврей, сумевший проникнуть в сталелитейную германскую промышленность при канцлере Бисмарке. Он оставался верным клевретом этой промышленности. Взгляд его скользил вверх по Бранденбургским воротам, над которыми неслась на зеленой колеснице, управляя упряжкой коней, богиня Победы Виктория, держа пальмовую ветвь, подобную расправляющему крылья лавровому венку. Неожиданно мышцы лица деда стали дряблыми, щеки опали. Богиня свободы, дочь Фалеса, убитого богиней Минервой, летит в пространство на знойных лучах солнца. Поверх берлинских крыш четыре бронзовых коня несут богиню к свободе. Наоми убегает от Бранденбургских ворот с тяжкой мыслью. Дед потерял основу существования, которое укоренил в его душе еврейский народ в диаспоре. Он был уверен в том, что евреи навечно обрели здесь равенство. Как еврей, он думал, что свободен, подобно всем остальным германским гражданам.
Она с трудом плелась в сторону зоопарка Тиргартен. По этому огромному парку Фрида прогуливалась с ней после сеансов кварцевого облучения в клинике доктора Вольфсона, который жил неподалеку. Тут Наоми думала отдохнуть на грубо сколоченных скамьях, под сенью многолетних широко разросшихся деревьев. Громадные буквы остановили ее: «Евреям запрещено сидеть!». Она сбежала с чувством обиды и гордости. Она — гордая израильская еврейка. Она живет в среде евреев, распрямивших спины, мужественных сердцем, умеющих постоять за себя, ведущих беспощадную войну с высохшей землей, защищающихся от врага. Беспокоясь за судьбу Лотшин, она посетила общинный дом. Там ей сказали, что Лотшин может репатриироваться в Израиль только нелегально. Еще сказали, что принадлежность сестры к ассимилированной антисионистской семье, является непреодолимым препятствием. Разрешение в первую очередь дают членам молодежных или сионистских движений или восточноевропейским евреям, которых преследуют нацисты.
В клубе ее встретил Реувен Вайс с несколько преувеличенным чувством собственного достоинства. Если бы он не был блондином не похожим на еврея, его репатриации не чинили бы никаких препятствий. Реувен — инструктор в клубе Ашомер Ацаир, и все свои силы отдает репатриации евреев в страну Израиля. Он обращается к ней стальным голосом лидера, и выражение его лица высокомерно. Но времена изменились. Он все еще в диаспоре, а Наоми, которую он считал буржуазным аутсайдером, осуществила свою мечту, став первопроходцем в Мишмар Аэмек. Конечно, она не признается ему в том, что он был прав. Ее розовые мечты рассыпались. С большим трудом она существует в коллективных рамках. С работой она справляется, но общественная жизнь входит в противоречие с ее душевной жизнью. Они вышли вдвоем из клуба. Гуляли по рабочему кварталу восточного Берлина. В детстве Реувен частенько был ее гидом, которого она слушала с трепетом неофита.
Александерплац шумел, как всегда. Поезд мчался по стальным рельсам на уровне вторых этажей, звенели трамваи, гудели клаксоны автомобилей, людские массы текли по тротуарам. Она смотрела на универмаг Тич, хозяевами которого были евреи. Фасад огромного здания покрывали — огромный портрет Гитлера в мундире, свастики, рекламные плакаты. Кружение толп и транспорта, вертящихся дверей универмага вызвали у Наоми память о прошлом. Тут она ходила с братом Гейнцем, но не за покупками. Одежды и драгоценности для детей покупались только в универмагах «Израиль» и КДВ в западном Берлине.