– Мой течка, значит! – обрадовался Гриша. – Я никогда его не видел. Правда, что он безрукий?
– Ну да, однорукий. А только он одной рукой делает больше, чем другой двумя. Избушку один построил, огород раскопал, рыбу ловит, птицу на лету из двустволки бьет.
– Как же он на лодке-то гребет?
– А он не гребет – галанит. У него на корме уключина. Одним веслом с кормы как начнет в ту да в другую сторону крутить, что твой винтовой катер гонит…
– Чего рассказываешь! – пренебрежительно прервал меня Гриша. – Не знаю я, что ли, как галанить нужно! У нас Сашка так галанит, что твоему Григорию не угнаться. Обставит как дважды два!
Я знал, что Гришка Осокин хвастается и привирает. Может быть, его брат Александр и умеет галанить, но только ему до лесника Григория в гонке все равно, что пескарю до щуки.
– А сколько ему лет, Григорию? – спросил Костя. – Очень старый?
– Сказал тоже – старый! Бороды нету и морщин нету. Молодой еще и здоровый. Только руку на германской войне потерял. Теперь вот и живет один и зиму и лето тут, в глуши. Дедушко рассказывал – горе у него какое-то в жизни. Невеста, кажется, от него отказалась, когда он в деревню с войны без руки воротился.
– Дура… – угрюмо заметил Костя.
– Ясно дело, не умная. Дедушко говорит, он человек самостоятельный, со смекалкой, и рука хоть и одна, а золотая. Что хочешь смастерит. А невеста у него дочка ижемского богатея была, с норовом. Да и батька у нее не захотел зятя безрукого.
– Потому, наверно, он и зол теперь на людей, – задумчиво предположил Гриша.
– Не знаю… все бывает.
Наступило молчание. Я думал о Григории, о красивом и сильном человеке, о его несчастливо сложившейся судьбе. Вероятно, о том же думали и Костя, и Гриша. Костер прогорал, пламя стало совсем маленьким, чуть заметным. Гриша, не вставая с места, осторожно положил на огонь две небольшие сухие ветки. Наверное, ему уже надоело любоваться высоким пламенем, или после разговора о Григории он не хотел досаждать человеку, которому поручено охранять лес.
– А может, так и лучше получилось, – неожиданно произнес Костя, поднявшись и стряхивая со штанов песок и травинки. – Я, например, был бы большой, ни за что бы на дочке кулака не женился, да еще на такой, которая заодно с батькой. Кулаки в деревне – это те же буржуи, против бедняков и Советской власти идут.
– Конечно, ему теперь лучше, – согласился Гриша. – Живет себе один, хочет – рыбу ловит, хочет – на охоту идет или купается целый день. Никто не мешает. А что, ребята, не выкупаться ли нам еще разок?
– Еще волосы не высохли, – сказал Костя и взглянул на меня. – Вот сетки бы посмотреть.
Сети впервые в жизни доверены мне дедом. Не хуже заправских рыбаков загородили мы ими устье Еловуши, предварительно забив колья. Тут уж, само собой понятно, всем распоряжался я. И ребята полностью признавали за мной это право.
– Рановато, – сказал я и для убедительности посмотрел на солнышко. Так делал дед Максимыч, определяя время.
Однако меня самого давно терзало жгучее любопытство. Подождав для важности еще минут пять, я сказал:
– Сейчас, пожалуй, пора. Сталкивай карбас! Вишь как обмелел, вода здорово падает.
Добыча оказалась невелика, но обижаться не прихолилось. Даже с дедом у нас и то порой улов бывал скупее.
А Гриша был просто в восторге. Таких крупных подъязков и окуней он видел лишь на базаре. Раньше он ловил только на удочку ершей, сорожек и окуньков величиной чуть побольше пальца.
Мы снова выбрались на берег, подвесили над костром котелок с водой для ухи и принялись чистить окуней. Всем рыбакам известно, что из окуней уха бывает самая крепкая, наваристая и вкусная.
Когда наши окуни исчезли в кипящей ключом воде, мы снова уселись в ожидании ужина.
Начинало вечереть. Солнце клонилось к лесу.