Господин Глоаген и Поль-Луи, как и большинство образованных французов, были чрезвычайно воздержанны и с удивлением смотрели на майора, мысленно вопрошая себя, сколько последует еще подобных возлияний, когда, по счастью, явился слуга и доложил, что кушать подано. Все перешли в столовую.
Стол был накрыт и сервирован с чисто азиатской роскошью: там была масса дорогого серебра, хрусталь, фарфор и чудные цветы; за каждым легким бамбуковым стулом стоял слуга в высоком белом тюрбане со скрещенными на груди руками; когда гости подошли к столу, слуги отодвинули и пододвинули им стулья, развернули «а коленях салфетки, накладывали на тарелку кушанье и наполняли всевозможными напитками рюмки и стаканы, словом, делали все то, что делает заботливая няня или мать для малолетнего ребенка. Над головой обедающих беспрерывно качался громадный punkah (пунка — род опахала), приводимый в движение с помощью сложной системы бечевок и блоков, которыми управлял скрытый от глаз слуга. Благодаря этому громадному опахалу в большом обеденном зале царила приятная прохлада и пролетал легкий ласкающий ветерок, как при обмахивании веером. Все стаканы и рюмки, а их было большое количество перед каждым прибором, были прикрыты серебряными колпачками в виде китайских соломенных шляп; это делалось для того, чтобы мухи и мошки не тонули в напитках. Как блюдо, так и тарелки ставились на серебряные грелки, наполненные крутым кипятком, чтобы кушанья не остывали от беспрерывного охлаждающего веяния punkah.
Господин Глоаген и Поль-Луи обладали волчьим аппетитом путешественников, Шандо — аппетитом здорового подростка, обе дамы — аппетитами истинных англичанок, так что обеду была оказана полная честь, только один майор решительно ничего не ел.
Зато он наверстывал свое на напитках, предлагаемых в удивительном изобилии и исчезавших с невероятной быстротой. Sherry, мадера, pale-ale (светлое пиво), рейнвейн, шампанское — майор пил все, что ему наливали, не успевая наполнять рюмки и стаканы. За десертом, когда дамы уже вышли из-за стола, майор довершил свои усердные возлияния тем, что осушил целый графин охлажденного во льду кларета.
В тот момент, когда подали кофе, он был уже, очевидно, совершенно готов для послеобеденной сиесты, потому что, не сказав никому ни слова, повалился на ближайшую софу, и почти в тот же момент явился слуга с гука. Этот гука отнюдь не обыкновенная трубка, а целый сложный аппарат, состоящий из металлического или фарфорового, а не то и из хрустального сосуда, до половины наполненного душистой водой; от этого сосуда идут две трубки — одна прямая, с маленьким очагом, в которой помещается чиллум, или, иначе говоря, заряд трубки, то есть курево, другая — мягкая, гибкая, оканчивающаяся янтарным мундштуком, через который курят. Чиллум состоит из нескольких небольших шариков, горящих одновременно: один godauk, то есть состоящий из смеси особого рода теста из лепестков розы, сахарного леденца и сушеных яблок, а остальные, приготовленные из толченого угля и рисовой муки, служат исключительно в качестве горючего материала. Это курево распространяет в комнате своеобразный, в сущности, довольно тошнотворный запах, который, впрочем, для посвященных в прелести этого курения имеет, повидимому, нечто особенно приятное: курение гука, как и курение опиума и табака, становится закоренелой привычкой, почти непреодолимой потребностью для тех, кто его попробовал.
Наши французы едва успели поднести ко рту янтарные мундштуки гука, как тотчас же оттолкнули их с отвращением; что же касается майора, то он затянулся с десяток раз и затем, уронив голову на подушку, спокойно заснул.