— Приятель? — переспросил я. — Зигги?
Но в ответ услышал только ровное и мощное шуршание — Гэмлин продолжил прокладывать свой подземный путь.
Какого черта?
Я прополз по поперечному лазу, пока не оказался у входа в более обширную полость; эхо от моего шебуршания изменилось.
— Зигги?
— Qui va la?[11] — послышался человеческий голос.
Я попятился назад в туннель, а винтовку, наоборот, высунул вперед.
— Капрал Ганс Людендорф, — я ерзал на брюхе и пытался хоть как-то нацелить оружие. — Identifizerien Sie sich[12], - добавил я.
— Можешь называть меня Пьер, — ответил голос на вполне приличном немецком. — А тебя и в самом деле зовут Ганс?
В воздухе ощущался слишком хорошо знакомый мне запах — железный запах крови. Я взвел затвор, удивляясь, что его не заело после того, как винтовка побывала в завале, и направил ствол на голос.
— А тебя точно зовут Пьер?
— Господи, Ганс, да опусти ты эту треклятую винтовку. Я не доставлю тебе никаких неприятностей. — До меня донесся звук какого-то движения. — А вскоре я уже вообще никому не смогу доставлять неприятности.
Я запустил руку в карман и нащупал восковой цилиндр.
— Слушай, Пьер, я сейчас попытаюсь зажечь свечу. Мне будет спокойнее, если и ты будешь сохранять спокойствие и позволишь мне это сделать.
Свеча сломалась почти посередине, но в остальном была вполне пригодна. Я отыскал в подсумке водоупорную спичку и чиркнул о камень. Вспышка оказалась ослепительной, пришлось прищурить глаза. Фитиль затрещал, задымился, а затем наконец и сам загорелся. Я протянул руку и подождал, пока на полу пещеры не накапает лужица расплавленного воска. Воткнул туда свечу и осмотрелся.
Пьер сидел, привалясь спиной к стене, метрах в двух-трех от меня, и глядел перед собой. Перевел взгляд на меня, слабо улыбнулся и поднял руку, отдавая честь.
— Мсье, — произнес он негромко, почти шепотом, — думаю, нам следует объявить перемирие?
Его гимнастерка не левом плече и ниже пропиталась кровью. Сильно пропиталась. А оружия я не увидел.
Я кивнул.
— Перемирие.
Я пригляделся к нему. Смуглый и небритый, невысокий, худой, но все же не такое пугало воронье, как я. Похоже, гасконец.
— Как ты здесь оказался? — спросил я.
— Мы расчищали проходы в проволочных заграждениях, и мне попало в плечо. Пуля или осколок. Ударом сбросило в большую воронку от снаряда, там я и вырубился. А потом очнулся вот здесь в полной темноте. Сперва даже подумал, что ослеп. Это гоблины меня сюда затащили.
— На твоем месте я бы не называл их гоблинами. Они предпочитают, чтобы их называли кобольдами. По крайней мере тот, с которым я повстречался.
— О, я называл его мсье Фамильяр[13]. Его это вроде бы устраивало. Я, если честно, был малость не в себе. А когда котелок снова стал нормально варить, то я решил, что просто свихнулся, и расслабился. А что тебя сюда привело, капрал?
— Меня сюда привел кобольд, представившийся мне как Гэмлин. Он… ну, он спас меня от прямого попадания в мой блиндаж. А почему — понятия не имею.
Он закрыл глаза.
— Раньше я нашел бы все случившееся весьма необычным. Теперь же…
Я полностью выбрался из туннеля в небольшую пещеру.
— И долго ты тут торчишь, Пьер?
— Не знаю. Темно, тихо. Думаю, день или два. Нет способа определить. Кобольды приносят мне воду, когда я их прошу.
— Нет, я имею в виду на фронте и вообще в армии?
Я припомнил лето, когда нам с Зигги вручили повестки о мобилизации, как мы маршировали по Унтер-ден-Линден[14], как развевались знамена и наяривали оркестры, а мужчины пели, и юные девушки одаривали нас цветами, конфетами и поцелуями, и как мы потом грузились в поезд. А затем Льеж, Намюр[15] и великий план Шлиффена[16] по окружению противника.
— А-а. С самого начала, Ганс. Слава. Кровь. Отступление с Ланрезаком[17]. Марна[18]. А ты?.. — Он закашлялся.
— То же самое. С фон Клуком[19]. Возможно, мы стреляли друг в друга.
Пьер закрыл глаза и левой рукой извлек из темноты флягу.
— Вот, сберег. Выпьешь?
— Я не хочу пить, danke[20].
— Это не вода.
Я принял предложенную емкость, открутил крышечку и сделал небольшой глоток. Арманьяк. Сделал еще пару глотков, уже полноценных, и протянул фляжку назад.
— Оставь себе. — Пьер махнул ладонью, затем правой рукой вытащил из-под бока бутылку. — Я всегда таскаю запас на всякий случай.
Он вытащил зубами пробку. Мы чокнулись и славно глотнули. По телу разлилось тепло, и в маленькой пещерке стало гораздо уютнее. Я уже долгие месяцы не пил спиртного, а вдобавок целый день ничего не ел, так что выпивка ударила мне в голову, как кирпич. Я отхлебнул еще.
После чего начал мычать мелодию, качая головой вперед-назад, потом и слова пошли:
Пьер, к моему удивлению, подхватил слова, и мы продолжили вместе, завершив: «Fest steht und treu die Wacht…am…Rhein!»[21]
Он сделал очередной глоток, я от него не отстал. Затем он начал напевать, и уже я подхватил. Услуга за услугу. И мы все наращивали громкость, пока эхо не возвратило финальный куплет:
Marchons, marchons!
Qu'un sang impur
Abreuve nos sillons!
(Идем, идем,
Чтобы кровь нечистая
Впиталась в наши нивы!)[22]
Я сделал еще один добрый глоток. Французы, может, и ублюдки, как все говорят, но у них прекрасный гимн и добрый арманьяк. Я подсел к нему поближе.
— Что там у вас делается, Пьер?
— Да, в общем, не о чем говорить. Мы сражаемся, мы умираем. Скоро в дело вступят американцы.
— Гинденбург заверял, что наши подлодки не допустят, чтобы нога хотя бы одного американского солдата ступила на землю Франции, — заявил я. — Или это был Людендорф? А может, Кайзер?
Я хихикнул.
— Короче, какой-то прусский хер.
Я пристроил фляжку у себя на коленях.
— Мне не хотелось бы обсуждать твоих командиров, Ганс. Но кто же в таком случае та тысяча мужиков в американской форме, которая отрабатывала строевую и приемы рукопашного боя и которую я видел, когда в последний раз ездил на побывку?
— И как они выглядели?
Пьер помолчал пару мгновений.
— Очень упитанными.
— Да уж, представляю. И что они пели?
— «Туда»[23].
— Что «туда»?
— Это название такое. Очень боевая вещица, грозная. И они ее пели с таким же воодушевлением, с каким мы пели свои песни в 1914 году.
Он отпил глоточек и посмотрел на меня из-под полуприкрытых век.
— А знаешь ли ты, — проговорил он очень серьезно, — что у американцев есть колледж, который взял ту вашу песню в качестве своего гимна?
— Точно? И какой же?
— Йельский. Я познакомился с парнем, который там учился, и он мне ее напел. Слова, конечно, другие, но мелодия та же. Хотя слова, надо сказать, глуповатые.
— Ну, чего еще ожидать от американцев?
— Я видел их моряков на стрельбах. Они показывали отличные результаты.
Я подумал, пусть янки поют, что хотят, лишь бы в меня не стреляли.
— Ну, а вообще как дела?
— После того как Робера Нивеля[24] сменил Петен[25], должен сказать, стало получше, — ответил Пьер. — Питание улучшилось, увеличился срок отпуска, и всякого рода бунтовщиков и дезертиров расстреливают уже не так много. А что у вас?
— Жратва. Да, до нас доходили слухи. Но я, собственно, это имел в виду, — я указал на его плечо. — Хочешь, осмотрю рану?
— Ну, кровь уже не идет. По большей части. Но спасибо.
Пьер пошевелился.
— Держи, — заявил он, шаря здоровой рукой в своем ранце. Послышался скрежет металла, а потом до меня донесся запах солонины, ударивший мне по мозгам с той же силой, как до того алкоголь.
— Вот. Угостись банкой мадагаскарской тушонки.
— Господи! Это же было…
Он втиснул банку мне в ладонь.
— Давай. У меня еще одна имеется. Только вот есть придется пальцами.
— Управлюсь.
Я сидел в этой маленькой пещерке, освещаемой колышущимся пламенем свечи, рядом с раненым poilu[26], ел прямо пальцами холодную жирную солонину и чувствовал, что ко мне постепенно возвращается желание еще немного пожить. Я давно не ел такой роскошной пищи, и мой кишечник отреагировал на нее громким урчанием.
На самом деле печально осознавать, что экзистенциальный ход мыслей может повернуть в другое русло всего лишь одна банка жирного мяса.