Постаравшись успокоиться, я вновь зашагала по улице. Можно считать шаги. Первый, второй, третий… На тридцатом я увидела ее — девочку лет пяти. Она выбежала из открывшейся двери магазина к закутку между домами.
Я быстро оглянулась по сторонам — никого, и последовала за ней.
Девочка с интересом изучала нагромождение сосулек у водосточной трубы. Получилось и вправду красиво, как во дворце Снежной Королевы.
— Привет! Что ты делаешь здесь так поздно? — спросила я, краем сознания понимая, что, наверное, не стоит разговаривать с… ну, в общем, понятно с кем, но человеческие привычки слишком укоренились во мне. — Где твоя мама?
— В магазине, — беззаботно заявила девочка, показав варежкой в сторону здания, из которого недавно вышла.
На девочке была пятнистая шубка, ярко‑красные шапка с помпоном, сапоги и варежки. Я разглядывала ее со смешанным чувством, еще не до конца понимая, что собираюсь делать.
Девочка подняла на меня доверчивые голубые глазенки и вдруг неожиданно спросила:
— А ты кто?
— Никто, — ответила я, начиная злиться. Терпеть не могу дурацкие вопросы, на которые все равно нет ответов.
Что‑то со мной было не так, потому что девочка, как и тот мужчина, что окликал меня недавно, вдруг испугалась. Она тоненько вскрикнула и попыталась убежать. Но тут с весовыми категориями все было в порядке. Я схватила ее, развернула к себе и заглянула в блестящие слезами глаза.
— Ты будешь слушаться меня! Ты будешь молчать, поняла? Что бы ни случилось. Это только сон. Ты спишь, — говорила я каким‑то чужим хриплым голосом. Горло уже раздирало от боли. Хотя бы немного влаги, мне нужно совсем чуть‑чуть… Никто и не заметит…
Девочка сонно кивнула, и глаза ее и вправду стали слипаться. Вот на разрумянившиеся на морозце щеки опустились длинные ресницы, на которых серебряными капельками застыли недавние слезы.
Путаясь в шарфе, я дрожащими от нетерпения руками расстегнула верхние пуговички пятнистой шубы.
От детской кожи пахло очень приятно. Молоком и домом. Домом, в который теперь мне не было возврата. Прислушиваясь к этим ощущениям, я замешкалась. Нет, невозможно. Я не смогу сделать этого, никогда не смогу!
Полная отчаянья, я оттолкнула от себя девочку, и она, упав в снег и очнувшись, заплакала и, топая, как молодой слоненок, побежала прочь, громко зовя: «Мама! Мама!»
Я опустилась на колени, зажала уши руками и согнулась пополам, разрываемая тяжелой жгучей болью. Плохо! Как же мне плохо!
Когда приступ боли прошел, первым, что я увидела перед собой, были высокие рокерские ботинки. Поднимать голову ужасно не хотелось. Я и так знала, кто стоит надо мной.
— Ты превосходно справляешься сама, — произнес знакомый голос, не раз преследовавший меня в ночных кошмарах. — Я получил большое удовольствие, наблюдая за тобой. Помнишь Достоевского? Собираешься совершить злодейский поступок, а на натуру‑то не рассчитала. Продолжай в том же духе — и распугаешь всю пищу в округе. Я не знал, что именно это ты называешь охотой.
Стыд обжег меня с головы до ног. Не глядя на Ловчего, я вскочила и бросилась прочь.
Я нагнала девочку почти у входа в магазин, подхватила на руки и понесла прочь. Она успела только жалобно пискнуть — не громче мышонка. Мои зубы стучали. Мне уже не столько хотелось есть, сколько доказать себе и ему, наверняка наблюдающему за мной, что я способна на поступки. Никто не дождется от меня, чтобы я, как дрессированный медведь, плясала под чужую дудку, боялась сама себя и питалась крысами, отловленными в грязном подвале. Я собиралась стать королевой, а тут уж не до миндальничания. Завернув за угол, я отступила в тень деревьев и развернула девчонку к себе. Она уже не плакала и только смотрела на меня огромными остановившимися глазами. В них застыл такой глубокий и непроходимый страх, что я невольно поежилась.
Ночь усмехнулась мне в лицо.
В детстве мы иногда играли в странную игру: слаб́о́ или не слабо́. От каждого требовалось либо признаться в собственной слабости и быть жестоко осмеянным товарищами, либо совершить нечто безумное: например, подойти к прохожему и прокукарекать ему в лицо, спрыгнуть с высокой ветки дерева или раскачаться на качелях так, что они едва не переворачивались вокруг своей оси. Я справлялась со всеми заданиями, кроме одного, — я отказалась подложить кнопку на стул нашей учительнице. «Ах тебе слабо́!» — засмеялись тогда надо мной. «Мне не слабо́ сказать вам „нет!“», — ответила я тогда и, надо сказать, до сих пор гордилась этим ответом. Но сейчас… сейчас все было по‑другому.
— Мне не слабо́, — сказала я вслух и склонилась к детской шее.
Прокусить кожу легко. Она тонкая, словно бумага. От тебя не требуется никаких усилий, тело умеет все лучше тебя, действуя словно и не совсем по твоей воле. Кровь оказалась очень горячей и густой. А еще вкусной. Вкуснее, чем любое изысканное лакомство, которое мне доводилось попробовать. Она дарила тепло, уверенность и силу, наполняя каждую клеточку моего тела. Я чувствовала эйфорию. Глоток, еще глоток… Так жаль отрываться, но я, хотя с трудом, заставила себя сделать это. Глаза у девочки закатились, а тело безвольно повисло в моих руках. Я прислушалась. Сердце еще билось. Но тихо‑тихо и с перерывами: «Тук‑тук, тук‑тук, тук…»
Я огляделась. Ночь смотрела на нас во все глаза. Редкие прохожие силуэтами мелькали где‑то далеко, не замечая в густой тени деревьев ни меня, ни мою добычу.
Неподалеку стояла занесенная снегом лавочка. Я отнесла туда девочку, положила на доски и попыталась оттереть с шеи следы крови, послюнявив пальцы, но получилось только хуже — вместо слюны у меня во рту тоже была кровь. Наконец я догадалась набрать в горсть снега и вытереть шею ребенка им, затем снова прислушалась. Девочка еще дышала. Тогда я замотала ее шею шарфом, застегнула шубку и остановилась над телом. Наверное, у нее еще есть шанс выжить. Может быть, позвать кого‑нибудь и сказать, что ребенку стало плохо? Я вспомнила, как отшатнулся от меня мужчина. Нет, все‑таки лучше не делать этого. Мама девочки должна быть где‑то неподалеку. Она станет искать дочь и без труда найдет ее здесь, а мне лучше не попадаться на глаза. Прочь, скорее прочь отсюда, пока меня не заметили!
Я отошла от скамейки, еще раз посмотрела на нее с дорожки. Девочка лежала все так же неподвижно.
«Она спит. Ничего страшного, дети очень любят спать», — пробормотала я и пошла прочь.
Мне не нужно было оглядываться, чтобы знать, кто идет за моим левым плечом.
— Я сдала вступительный экзамен? — спросила я.
И ответом была тишина. Только тихо поскрипывал под моими ногами снег, и тусклые фонари, кривясь в пренебрежительных гримасах, смотрели на меня свысока.
— Я убила ее, — снова произнесла я.
Но и небо, подернутое черно‑серой мутью, упорно молчало.
Артур, ход № 1
Утро выдалось неожиданно ясным и морозным. На ощетинившемся тонкими, похожими на колючки веточками деревце сидели воробьи и чирикали во все горло. Все деревце было покрыто пушистыми серыми комочками. Это оказалось так красиво, что Таня, хотя и опаздывала, остановилась полюбоваться. Воробьи горланили, солнце еще только встало из‑за горизонта, но торжественные лучи уже разбегались по всему темно‑синему яркому небу, сияли тысячью огоньков на серебристой снежной корочке.
Мороз нещадно щипал за щеки, поэтому Таня потерла их рукавицами, подмигнула воробьям и вбежала в здание больницы.
Степаныч, исполнявший обязанности охранника и вахтера, уже налил себе чаю и важно попивал его из огромной желтой кружки, сидя на своем начальственном месте.
— А, попрыгунья, — приветствовал он Таню, подавая ей ключ от флигеля, — получите и распишитесь.
— Спасибо, Степаныч. Как смена? — поинтересовалась Таня, подвигая к себе разлинованную вручную тетрадку и ставя подпись в нужной графе. На месте, где требовалось поставить отметку о времени прихода, ручка на мгновение замерла, а взгляд девушки тревожно метнулся к большим круглым, словно блин, часам, висящим на стене. Так и есть, на пять минут опоздала.
— Нормально, стрекоза. Да ты пиши ровно что там положено. Не виновата же ты, что тебя воробьи заболтали. Сам из окна видел, — гордо пояснил вахтер.
— Спасибо! — Таня обрадованно вывела цифру и послала Степанычу воздушный поцелуй, который тот шутливо поймал в исчерченную глубокими бороздами грубую ладонь и прижал к сердцу, уморительно закатив глаза.
Тем временем девушка вновь вышла на улицу и направилась к одиноко стоящему флигелю с тусклой пожелтевшей пластмассовой табличкой, услужливо сообщавшей, что за металлической дверью находится не что иное, как Областная станция по переливанию крови.