Мужчина явно был стар и тем не менее выглядел так, словно время его не трогало. Лысеющая голова с плохо выкрашенными волосами и варикозные вены на ногах говорили о том, что ему лет семьдесят, однако шел он энергичной, пружинистой походкой молодого человека. Зак подумал обо всем этом и запомнил все это, потому что очень походил на Эфа. Мать велела бы ему отойти от окна и позвонить по 911. А Эф указал бы на все странности, которые отличали этого ночного пешехода.
Бледное существо обогнуло дом на противоположной стороне улице. Зак услышал тихий стон, а затем грохот забора на заднем дворе — словно бы кто-то с силой тряс ограждение. Потом голый мужчина вернулся и направился к парадной двери. Зак подумал, что надо бы позвонить в полицию, но такой звонок сильно усложнил бы ему жизнь: Зак скрывал от матери свою бессонницу, иначе его ждали бы новые походы к врачам и скрупулезное выполнение всех их предписаний, не говоря уже о том, что мать встревожилась бы не на шутку.
Мужчина вышел на середину улицы, остановился. Дряблые руки висели по бокам, грудь не поднималась — дышал ли он вообще? — легкий ночной ветерок шевелил волосы, обнажая бледные корни, не поддавшиеся краске «Только для мужчин» дурного красно-коричневого оттенка.
Существо посмотрело в сторону окна Зака, и на мгновение их взгляды встретились. Сердце мальчика заколотилось в груди. Впервые он увидел этого человека анфас, до этого — только в профиль или со спины. Но теперь мужчина повернулся к Заку грудью, на которой отчетливо виднелся… большущий Y-образный бледный шрам.
А глаза существа — мертвые, остекленевшие — оставались тусклыми даже в лунном свете. И что хуже всего, они горели бешеной энергией, бегали из стороны в сторону и наконец остановились на Заке. Мужчина смотрел на него снизу вверх, и выражение его глаз было трудно определить.
Зак сжался, отпрянул от окна, испуганный до смерти и шрамом, и этими пустыми глазами. Что они выражали?..
Он узнал этот шрам, и что он означал, Зак тоже знал. Шрам, оставшийся после вскрытия трупа. Но как такое могло быть?
Он вновь рискнул выглянуть из окна, очень осторожно — улица была пуста. Голый мужчина ушел.
А был ли он? Может, от недосыпа у него начались галлюцинации? Голые трупы мужчин, шагающие по улице… Мальчику, родители которого были в разводе, пожалуй, не следовало говорить о таком с психотерапевтом.
И тут Зака осенило: голод. Вот что это было. В мертвых глазах, которые на него смотрели, читался неутолимый голод.
Зак накрылся одеялом и зарылся лицом в подушку. Уход голого мужчины не успокоил его, скорее, наоборот. Мужчина ушел и теперь мог быть где угодно. Скажем, на первом этаже, куда можно попасть, разбив кухонное окно. Вот он начинает подниматься по лестнице, идет очень медленно — что, шаги уже слышны? — выходит в коридор рядом с комнатой Зака. Тихо трясет ручку двери — замок там давно сломан. Вот он входит, приближается к кровати, а потом… Что потом? Заку было страшно — он боялся голоса мужчины, боялся его мертвого взгляда. Потому что нисколько не сомневался, что видел мертвеца, пусть тот и двигался. Зомби!
Зак спрятал голову под подушку, его сердце и разум переполнял страх. Мальчик молился о скорейшем приходе рассвета, который только и мог его спасти. Он не любил первые лучи солнца, потому что ненавидел школу, но сейчас он просил утро прийти как можно скорее.
На другой стороне улицы, в доме напротив, погас свет телевизора. По пустой улице далеко разнесся звук разбившегося стекла…
Энсел Барбур тихо бормотал себе под нос, бродя по второму этажу своего дома. Он был в тех же футболке и трусах, в каких лег в постель, когда пытался уснуть. Его волосы торчали в разные стороны, потому что он постоянно их дергал. Энсел не понимал, что с ним происходит. Анна-Мария подозревала, что у него температура, но, когда она подошла к мужу с термометром, Энсел пришел в ужас от мысли о том, что эту штуку придется сунуть под воспаленный язык. У них был и ушной термометр, для детей, но Энсел не мог усидеть на месте достаточно долго, чтобы получить достоверный результат. Анна-Мария положила руку ему на лоб и определила, что он горячий, очень горячий — впрочем, Энсел и так мог ей это сказать.
Жена была вне себя от ужаса, он это видел. И Анна-Мария не пыталась это скрыть. Для нее болезнь означала подрыв священных устоев их семейной жизни. Любые желудочные недомогания детей воспринимались с тем же страхом, с каким кто-либо иной отнесся бы к плохому анализу крови или появлению необъяснимого вздутия на коже. «Вот оно! — читалось на лице Анны-Марии. — Начало жуткой трагедии, я так и знала, что она обрушится на нас!»
А Энсел уже с трудом терпел странности жены. Потому что с ним происходило что-то серьезное, и он нуждался в помощи, а не в дополнительных проблемах. В сложившейся ситуации он не мог быть сильной половиной, опорой семьи и хотел бы, чтобы эту роль взяла на себя жена.
Даже дети сторонились отца, испуганные нездешним взглядом его глаз, а может, — он смутно это подозревал — ощущая запах его болезни, который ассоциировался у него с вонью прогорклого кулинарного жира, слишком долго хранившегося в ржавой жестянке под раковиной. Он видел, что они прятались за балюстрадой лестницы в самом ее низу, в холле, наблюдая, как он бродит по второму этажу. Энсел хотел развеять их страхи, но боялся, что выйдет из себя, пытаясь объяснить свое состояние, а потому только сделает хуже. Так что успокоить их он мог только одним способом — пойдя на поправку. Переборов эти приступы боли, настолько сильной, что он терял ориентацию в пространстве.
Он зашел в спальню дочери, решил, что фиолетовые стены здесь слишком уж фиолетовы, и вернулся в коридор. Постоял на лестничной площадке, застыв, как памятник, пока снова не услышал эти звуки. Постукивания. Потрескивания. Биение… не отдаленное, а тихое и близкое. Оно никак не было связано с болью, рокочущей в голове. Почти… как в кинотеатрах маленьких городов, где можно услышать, когда в зале вдруг наступает тишина, потрескивание пленки, бегущей через проектор. Эти звуки отвлекают от фильма, напоминают о том, что реальность, которую ты видишь на экране, нереальна, и возникает ощущение, что во всем зале только ты и осознаешь эту истину.
Энсел потряс головой, его лицо тут же перекосило от боли, и он попытался использовать эту муку, чтобы вернуть ясность мышления, избавиться от этих звуков… Этого постукивания… Биения… Оно окружало его со всех сторон.
Собаки… Пап и Герти, большие неуклюжие сенбернары… Они тоже вели себя странно рядом с ним. Рычали, словно чувствовали, что во дворе появился чужак.
Анна-Мария пришла позже и увидела, что муж сидит на краю супружеской кровати, обхватив голову руками.
— Ты должен поспать.
Он схватился за волосы, словно за поводья обезумевшей лошади, и с трудом подавил желание обругать жену. Что-то происходило с его шеей. Стоило ему полежать какое-то время, и надгортанник перекрывал поток воздуха, душил его, Энселу приходилось откашливаться, чтобы восстановить дыхание. Он стал бояться, что умрет во сне.
— Что мне делать? — спросила Анна-Мария от дверей, прижав ко лбу ладонь правой руки.
— Принеси мне воды, — с трудом произнес Энсел. Голос свистел в воспаленном горле, жег, как вырывающийся из котла пар. — Теплой. Раствори в ней адвил, ибупрофен… что угодно.
Анна-Мария не сдвинулась с места. Она в тревоге смотрела на мужа.
— Тебе не становится хоть немного лучше?
Ее боязливость, обычно вызывающая желание защитить, уберечь, на этот раз привела только к вспышке ярости.
— Анна-Мария, принеси мне эту проклятую воду, а потом уведи детей во двор или куда-нибудь еще. Только, черт подери, держи их подальше от меня!
Жена убежала в слезах.
Когда Энсел услышал, что семья вышла во двор, в сгущающиеся сумерки, он рискнул спуститься вниз, держась одной рукой за перила. Увидел на столике рядом с раковиной стакан, стоявший на сложенной салфетке. Вода в нем была мутноватая от растворенных таблеток. Он поднял стакан к губам и, держа его обеими руками, заставил себя выпить воду — просто налил ее в рот, не оставив горлу никакого выбора, кроме как проглотить. Часть жидкости все-таки проскочила в горло, прежде чем все остальное выплеснулось на окно, выходящее во двор. Тяжело дыша, Энсел смотрел, как мутная вода стекает по стеклу, искажая контур Анны-Марии. Жена стояла возле детей, качавшихся на качелях, устремив взор в темнеющее небо и скрестив на груди руки. Лишь изредка она нарушала эту позу, чтобы качнуть Хейли.
Стакан выскользнул из его рук и упал в раковину. Из кухни Энсел перешел в гостиную, плюхнулся на диван и застыл, как в ступоре. В его глотке что-то непомерно раздулось, ему становилось все хуже.
Энсел понимал, что должен вернуться в больницу. Анне-Марии придется еще какое-то время побыть одной. Она справится, если у нее не будет выбора. Может, ей даже пойдет это на пользу…