Как бы на моём месте поступил любой другой сказочный персонаж? Например, тот же Дарт Вейдер? Вспомнил бы он про непротивление злу насилием? Вот и я не буду.
Но ведь вся эта братия – наверняка чьи-то мужья, отцы. Для кого они деньгу зашибают? Только себе на водку? Вряд ли. Есть ведь у них жёны, дети, отцы-матери старые, которые ими, сыночками своими, гордятся. А они вон что творят, животину мучают. Ну а отделю я их души от тел – и что? Останутся детишки сиротами, увеличится количество одиноких женщин. Опять удар по нашему брату, в смысле сестре…
Снова жалость победила. Старики, женщины и дети – какие-то изначально убогие категории. Да, само выделение их в общую неполноценную группу формирует в сознании мужчин то, что они – то как раз самые полноценные, им, ответственным за этих немощных, и должен быть везде у нас почёт. А я так и пройду по жизни, плавно перетекая из одной номинации в другую: сначала была «дети», теперь «женщины» и к концу срока годности стану «старики»… Ничего приятного в этом нет. Особой заботы и уважения не ощущается.
Что это я про женщин и детей со стариками вспомнила? А, потому что жалко их стало.
Но жалость тут же забылась – потому что на арене появились отцы. С той же самой сеткой. И ещё какой-то дрянью.
Ой, сетку набросили, а сверху брезент. Чем-то застучали. Ай! К ноге, что это к ноге пристегнули? Оба-на – наручники! Всё, от стола мне далеко не отлететь – они прибили к нему цепочку, закреплённую наручником на моей ноге. Боятся, что я опять на голову кому-нибудь спланирую. Твари.
Брезент и сетку убрали, уселись на корточки и стали смотреть на меня. Я сидела на столе, не двигаясь, а они смотрели. Я сидела, они смотрели. Сидели, смотрели. И я, и они. Все сидели. Примчался третий – с жареной картошкой, колбасой, с пшённой кашей и помидорами, с… тьфу, с сырым мясом. Мужики оживились и принялись совать мне это всё под нос. Мясо так с размаху в рот запихнули. Взмахнув крыльями, я разметала продукты в разные стороны. Надо же, взрослые люди, а взбудоражились, ну прямо как дети в живом уголке при виде морской свинки.
Я злилась. Хотя всё это наблюдать было очень забавно. Но какие мне забавы! Металл наручника врезался в ногу. Как я ею ни вертела, лучше не становилось. Ой, больно! Выходит, теперь я могла только сидеть на столе. Оборотень в кандалах…
Хотя нет. Я взмахнула крыльями – оставленной мне цепочки было где-то сантиметров шестьдесят. Не могу – больно лапу, больно мишке! Да чего ж я жду – скорее обернуться! Ведь всё, даже кольца и браслеты с меня соскакивают, когда происходит дивный процесс превращения. Точно я на атомы-молекулы разлагаюсь и обратно собираюсь. А что голова той же остаётся – значит, ей, наверное, и не надо. Раз так.
Сейчас, как только они уйдут – обернусь немедленно! Как только уйдут. А они сидели и сидели. Спустя время двое всё же умелись, а один юный натуралист так и сидел, пялился, разговоры какие-то глупые заводил, подбирал пищу, передо мной ею вертел – думал, дурак, я с пола стану есть. Время шло. Нога отнималась. Я пыталась знаками показать, что вот, бо-бо лапка, ослабь железяку. Он никак не понимал моего обезьянничанья, не соображал, зачем я с кряхтением киваю на свою ногу и тычу в неё крылом. Только отскакивал подальше – и зырил со своим дебильным интересом.
Но всё-таки ушёл. Хотя часа полтора сидел, не меньше.
Едва стихли шаги, не раздумывая ни секунды я громанулась со стола. И не рассчитала – со всей дури только головой об пол и треснулась! Увидел бы меня сейчас кто-нибудь – со смеху бы лопнул! Башка на полу лежит, ноги на столе, а всё остальное между столом и полом висит… С большим трудом, стараясь не поломать крылья, я вернулась в исходное положение. Ой, что это капнуло на глаз? Кровь! Я лоб разбила. Ой, матушки… Но ушибленное место болело не так, как несчастная закованная нога. Стало быть, голова у меня суперкрепкая. Буду пытаться ещё раз.
Я упала снова, уже более грамотно – как раз хватило цепочки. Есть! Голым лягушонком вскочила с пола. Как же мне есть захотелось! И пить. И писать. Почему я должна это терпеть? Проползла по полу, нашла какую-то, кажется, дырочку, надула туда. Ой, хорошо…
Хе, это я только этим козлам показывала, что с пола есть не стану. А на самом деле – только так! Быстро подобрала раскатанные по камере помидоры, отчистила от мусора куски жареной картошки и колбасные шматки. Растоптанная каша, конечно, восстановлению не подлежит, сырым мясом пусть волки-оборотни подкрепляются. О, какое же чудо – питание! Привалившись к стене, я перевела дух и вытерла вспотевший лоб. Вот это шишара! И ссадина. Даже ещё не засохшая. До свадьбы заживёт.
Всё. Сомнения отпали. Чтобы до свадьбы зажило, нужно, чтобы эта самая свадьба состоялась. То есть за неё надо бороться. А потому – щас спою.
И, когда послышались с лестницы шаги, я, обернувшись роковой зловещей птицей, расправила крылья, взметнулась под потолок, и самым низким, на какой только была способна, самым ужасным, самым наимрачнейшим голосом запела «De profundis».
De profundis clamavi ad te, Domine!
Domine, exaudi vocem meam…[3]
Остолбеневшие мужики, конечно, не понимали, о чём речь, но то, что неотвратимое возмездие сейчас наступит, что из мрачных глубин ада ими уже интересуются – наверняка догадались. Ведь я очень старалась. В пение я вложила весь свой гнев, досаду, боль и ненависть к мучителям. И конечно же, горячую-прегорячую просьбу, чтобы меня спасли. Чтобы Бог спас. Чтобы заметил творящееся тут беззаконие…
Да… Получалось у меня, кажется, страшно. Надо же, и чего я вдруг про это вспомнила? Когда-то сто лет назад, ещё в институте, просто для интереса читала псалмы – латинский язык совершенствовала. Неужели слова так врезались мне в память, что для акции извлечения душ я выбрала именно её?..
Что – я сейчас увижу, как начнут отделяться души от тел? Ой, мамочки… Но сказала «а», подавай «б»… Я пела, пока не запнулась. Забыла.
Прищурилась. Удивлённые до крайности лица. Я под куполом цирка. Пою. И – ничего. Никто не помирает.
Шок – да, шок, как это я от наручников избавилась.
И…
– Всё-таки говорящая…
– Знатный мутант. Да ещё к тому же иностранный…
– Польский, что ли…
– Да какая на хрен разница? Ты понял, что это всё дело меняет? Раз оно петь может? Это же дополнительное бабло!
– Да…
– Я ж тебе говорил – язык есть, уши есть, башка нормальная – не может не говорить!
Что я наделала… Дура, какая же я дура… А ещё ведь подумала о взаимосвязи явлений. И «Из глубины взываю» из глубины памяти возникло – думала: не случайно. Что все наши поступки зачем-нибудь да пригождаются. А фигушки. Всё зря, всё мимо тазика… Опять сделала себе только хуже. Теперь они от меня не отстанут.
Так я размышляла, пока меня снова заковывали, прибивали цепочку к столу уже накрепко, не оставляя даже жалких сантиметров. Теперь шелохнуться было невозможно.
Одно было хорошо. И это главное. Никто не дохнет от моего пения. Случай это проверить мне представился. Вряд ли это из-за того, что пела я на латинском языке. Вокальная партия на английском, на русском или даже на церковно-славянском тоже ничего не изменила бы. У меня был вариант исполнить, например, «Богородице, Дево, радуйся» – но там почти всё понятно, никакого адского трепета. А… Оно и так особого не вызвало. Плохо я всё же пою. И впустую. Так что либо я должна знать специальную сакральную песню – которой я сто процентов не знаю. Либо – моим профильным занятием всё же являются пророчества. Но с этим, как показывает практика, тем более глухо. Ни видений, ни «голосов», ни прочих озарений и желания поделиться с людьми какой-нибудь информацией нет. Ведь мы с Глебом тренировались. Я ему пророчила (первое, что в голову пришло): у тебя завтра вырастет хвост! Мать купит тебе фломастеры! Сейчас к нам в дом влетит попугайчик! Ноль на массу. Не происходило ничего. Я не провидица.
Управление морем-окияном. Пока нет возможности проверить. Хотя слабо верится.
Так зачем же всё-таки я? Сколько времени я владею чудесным даром, а всё даром? Хорошо, поручик, скаламбурили. Но неужели никакой пользы от меня так и не будет, так и стану я просто летать в своё удовольствие?
Или стремление к пользе – махровая глупость с моей стороны? А надо просто жить и получать удовольствие? Но наш человек так не может. Какой русский не любит быстрой езды и размышлений на тему собственного предназначения? Если только новый, тот, пресловутый, в красном пинжаке, который уже вымер или так переродился, что не узнаешь.
Вот и мне очень хотелось бы определиться. И начать уже что-то делать.
Так, может, всё-таки шоу-бизнес? Вот и разгадка, вот и ответ? Но только без этих типов, без посредников. А что? Дождаться, когда они меня уже наконец-то продадут. Да и сбежать уже от купивших.