мир для нас -- отличная, небывалая шутка.
Поглядел он на меня огромными круглыми светлокарими глазищами и
засмеялся, на меня пахнуло его дыханием, и я подумал: он жевал
сено! Его дыхание пахло скошенной травой, и у меня вдруг
закружилась голова. Этот запах меня оглушил. Я даже зашатался,
подумал -- ух ты, вроде я пьяный, а отчего? Мне уже случалось
отведать глоток из отцовской бутылки, но чтоб от этого? Оттого,
что незнакомый паренек жевал сладкий клевер? Нет, не может быть!
А Джо глянул мне прямо в глаза и говорит:
- У нас не очень-то много времени.
- Не очень много? -- спрашиваю.
- Ну да, чтоб дружить. Мы же друзья, верно?
От его дыхания на меня пахнуло свежескошенным лугом.
Бог ты мой, я хотел крикнуть: верно! И чуть не упал, будто он
меня по дружбе стукнул. Но все-таки устоял на ногах, только
попятился. Рот раскрыл, опять закрыл, наконец спрашиваю:
- А почему это времени мало?
- Вот потому, -- говорит Джо. -- Мы тут пробудем только шесть
дней, от силы семь, а потом поедем дальше, по всей Ирландии.
- Шесть дней? Да это все равно что ничего! -- возмутился я и сам
на понял, отчего мне вдруг так худо стало, будто я остался тут
один на берегу, несчастный, брошенный. Ничего еще не началось, а
я уже горевал о конце.
- День тут, неделя там, месяц еще где-нибудь, -- сказал Джо. -
Мне надо жить очень быстро, Тим. У меня не бывает друзей надолго.
Только то, что запомню. И я, куда ни приеду, говорю новым
друзьям: скорей, давай сделаем то, сделаем это, пускай случится
побольше всякого, тогда ты станешь меня вспоминать, когда я уеду,
а я - тебя, и мы станем говорить: вот это был друг! Ну, начали.
Догоняй!
Джо осалил меня и побежал.
Я бежал за ним и смеялся -- ведь глупо, бегу со всех ног догонять
мальчишку, которого и знаю-то всего пять минут! Наверно, добрую
милю мы пробежали по длинному летнему берегу, и тогда только он
дал себя поймать. Я думал - поколочу его, чего это он заставил
меня так далеко бежать зря, неизвестно зачем! Но когда мы
повалились наземь и я положил его на обе лопатки, он только
дохнул разок мне в лицо -- и я сел и таращу на него глаза, будто
схватился мокрыми руками за голый электрический провод. А он
захохотал.
- Ого, Тим, -- говорит, -- мы с тобой будем настоящие друзья.
Знаешь, какое у нас в Ирландии тянется месяцами унылое, холодное
ненастье? Так вот, всю ту неделю, когда мне сравнялось
двенадцать, было лето -- каждый день из тех семи, про которые Джо
сказал, что это весь срок и после никаких дней не будет. Мы
бродили по берегу, только и всего, очень просто: бродили по
берегу, строили замки из песка, а то взбирались на холмы и
сражались там среди древних курганов. Нашли старинную круглую
башню и перекликались -- один сверху, другой от подножья. Но
больше просто бродили, обняв друг друга за плечи, точно родились
такими вот сплетенными двойняшками и нас не разделили ни ножом,
ни электричеством. Я вдыхал его дыхание. Дышал ему в лад. Мы
болтали на прибрежном песке до поздней ночи, пока родители не
приходили нас искать. Меня заманивали домой, и я укладывался
спать рядом с ним или он рядом со мной, и мы болтали и смеялись,
ей-богу, смеялись ночь напролет, до рассвета. А потом опять
бежали на волю и носились как бешеные. И, глядишь, валяемся без
сил и уж до того хорошо и весело, зажмуримся, вцепимся друг в
дружку и хохочем-заливаемся, смеха не удержать, так и рвется из
глотки, будто выскакивают из речки, гоняются друг за дружкой
серебряные форели. Ей-богу, я купался в его смехе, а он в моем,
под конец, бывало, совсем ослабнем, выдохнемся, будто это нас
любовь измучила и оставила без сил. Запыхаемся, как щенята жарким
летом, уже и смеяться нет мочи, и ко сну клонит от полноты
дружбы. И всю ту неделю дни стояли голубые и золотые, ни облачка,
ни капли дождя, и ветер пахнул яблоками -- нет, не яблоками,
только буйным дыханием того парнишки.
Долгие годы спустя мне подумалось -- если б можно старику сызнова
омыться в этом летнем роднике, в буйной струе его дыхания... да
ведь можно бы сбросить с плеч лет двадцать, опять помолодеть!
Но смеха больше нет, и того паренька нет, он уже взрослый,
затерялся в мире, неведомо где, две жизни минуло с той поры, и
вот я первый раз про это рассказываю. Ведь кому было рассказать?
С той недели, когда мне сравнялось двенадцать и я получил в дар
его дружбу, и до нынешнего дня кому я мог рассказать про тот
берег и то лето, и как мы бродили сплетя наши руки и наши жизни,
и жизнь была без сучка и задоринки, словно буква О, черт возьми,
огромный законченный круг: на диво погожие летние дни, когда мы
так славно болтали и ни капельки не сомневались, что будем жить
вечно, никогда не умрем, что мы добрые друзья навсегда.
А потом неделя кончилась и он уехал.
Он был мудрый не по годам. Не стал прощаться. Неожиданно их
повозка исчезла.
Я носился по всему берегу, кричал и звал. И далеко впереди увидал
- за вершину холма уходит табор. И тут во мне заговорила мудрость
друга. Не догоняй. Отпусти. И моя мудрость подсказала мне: теперь
плачь. И я заплакал.
Я плакал три дня, а на четвертый притих. Много месяцев я не ходил
больше на берег. И во все годы, что прошли с тех пор, никогда со
мной не бывало ничего похожего. Я прожил хорошую жизнь, была у
меня отличная жена, хорошие дети и ты, Том, ты. Но верно тебе
говорю, никогда больше не знал я такой тоски, такого неистового,
бешеного отчаяния. Никогда и от вина так не пьянел. Никогда
больше так не рыдал. Почему это, Том? Почему я тебе это говорю и
что это было такое? В далеком детстве, когда был я еще невинный
младенец, ничего не знал и не понимал. Как же так: все другое
понемногу проходит, забывается, а вот его я помню? Господи
прости, ведь я иной раз не могу вспомнить лица твоей милой
бабушки, а вот его лицо там, на берегу моря, опять и опять перед
глазами. Почему опять мне видится, как мы валимся наземь и земля
сама поднимается нам навстречу и принимает буйных жеребят,
ошалелых от изобильной сладкой травы и от нескончаемых солнечных
дней впереди?
Старик умолк. Потом прибавил:
- Говорят, секрет мудрости в том, чтоб не все досказывать до
конца. Больше я ничего не скажу. Не понимаю, почему я и это
рассказал.
- Зато я понимаю, -- отозвался Том из полутьмы.
- Ой ли, паренек? -- переспросил старик. -- Ладно. Когда-нибудь
ты мне это растолкуешь.
- Да, -- сказал Том. -- Когда-нибудь.
Они прислушались к дождю, что стучал в окна.
- Ты счастлив, Том?
- Ты ведь уже спрашивал об этом, дедушка.
- И опять спрашиваю. Ты счастлив?
-Да.
Молчание.
- Так значит, это -- лето на морском берегу, Том? Волшебные семь
дней? И ты пьян?
Том долго не отвечал и наконец только и сказал:
;- Дед...
И молча кивнул -- один только раз.
Старик откинулся в кресле. Он мог бы сказать: это пройдет. Мог бы
сказать: это не надолго. Многое мог бы он сказать. Но только и
промолвил:
- Том?
- Да, сэр?
- Ах, черт! -- вдруг закричал старик. -- Черт, дьявол! Пропади
оно все пропадом! -- Тут он умолк и задышал ровно, спокойно. -
Ну, вот. Экая сумасшедшая ночь. Не мог я напоследок не завопить.
Просто не мог, малыш.
И наконец под шум ливня оба уснули.
С первым проблеском рассвета старик тихо, осторожно оделся,
подхватил свой чемодан и, наклонясь, ладонью коснулся щеки
спящего юноши.
- Прощай, Том, -- шепнул он.
И стал в сумраке спускаться по лестнице туда, где упорно,
неустанно лил дождь, и вдруг увидел -- у нижней ступеньки ждет
друг Тома.
- Фрэнк! Неужели ты провел тут всю ночь?
- Нет-нет, мистер Келли! поспешно ответил Фрэнк. -- Я ночевал у
приятеля.
Старик обернулся и поглядел наверх, будто мог разглядеть там, за
темной лестницей, в тепле комнаты, спящего Тома.
Звук, похожий на рычание, поднялся было у него в горле -- и
замер. Он неловко переступил с ноги на ногу и опять поглядел на
загорающееся зарей лицо молодого человека -- того, кто написал
портрет над камином, там, в комнате наверху.
- Кончилась эта окаянная ночь, - сказал старик.
Шагнул вниз на одну ступеньку и вдруг взорвался:
- Слушай! Если ты когда-нибудь сделаешь Тому что худое, клянусь
богом, я тебе все кости переломаю! Понял?
Фрэнк протянул руку.
- Не тревожьтесь.
Старик поглядел так, будто отродясь не видывал протянутой для
пожатья человеческой руки. И вздохнул.
- А, черт подери, Фрэнк, друг Тома, такой молодой, что посмотришь
-- глазам больно. Прочь с дороги!
Они пожали друг другу руки.
- Ого, и хватка же! -- удивился старик.