Когда он вошел, Самокат как раз сориентировался, где у него верх, где низ, разобрался со своими перепутавшимися конечностями и, пошатываясь, поднялся на ноги из груды пустых пивных бутылок, как восставшая из пепла птица Феникс. Кажется, этот уличный торговец краденым антиквариатом не пострадал при падении, чего нельзя было сказать о журнальном столике, на который он, похоже, приземлился. Две ножки столика подломились, отчего тот стал похож на новорожденного теленка, пытающегося утвердиться на разъезжающихся ногах. Вокруг в изобилии валялись уже упомянутые выше пивные бутылки, среди которых Глеб, приглядевшись, заметил две водочные. Еще на полу подле столика имела место перевернутая пепельница с густой россыпью пепла и смятых окурков. В комнате отвратительно пахло застоявшимся табачным дымом, пролитым пивом, перегаром и немытым телом. Последний запах, несомненно, исходил от Самоката, который был одет в одни линялые серые трусы с ослабшей резинкой.
Все это и еще многое другое из представившейся взору Сиверова картины очень плохо сочеталось с Куинджи, да и вообще с искусством; в данном конкретном случае речь могла идти разве что об искусстве жить не работая. И тем не менее...
– Не ушибся? – заботливо спросил Глеб, делая шаг вперед.
– Н-нет, – промямлил Самокат, еще не успевший, по всей видимости, разобраться, на каком он свете.
– Это мы сейчас поправим, – пообещал Слепой, ухватил Самоката за скользкий жирный загривок, согнул пополам и, хорошенько прицелившись, наладил головой в густо заставленный фарфором и хрусталем древний обшарпанный буфет.
Ошалело мотая головой, Самокат задним ходом выбрался из буфета в водопаде звенящих и дребезжащих осколков. В его сальных кудрях было полно фарфоровой крошки и мелких кусочков стекла; на трясущихся, тронутых нездоровым клубничным румянцем щеках багровели свежие, с иголочки, царапины. Глеб снова шагнул вперед, и Самокат испуганно закрылся скрещенными руками. Сиверов удовлетворенно кивнул: прогресс был налицо.
– Ты чего, мужик?! – сипло выкрикнул Самокат, одним глазом выглядывая из-под локтя. – Ты кто?!
– Хау ду ю ду? – вместо ответа вежливо осведомился Глеб и сверкнул лучезарной "голливудской" улыбкой.
От этого приветствия Самокат обалдел настолько, что даже отпустил руки, которыми прикрывал голову. Глеб заметил, что плешь у него тоже поцарапана. Челюсть у Самоката отвисла, налитые кровью глаза выпучились: он наконец-то узнал незваного гостя. Его можно было понять: избавившись от канареечно-желтой в синюю полоску куртки, кепи с огромным козырьком, просторных разноцветных шаровар, вызывающе белоснежных кроссовок и акцента, Сиверов перестал напоминать набитого валютой состоятельного лоха из штата Айова или, скажем, Арканзас. Это преображение само по себе способно было вызвать у человека легкую оторопь, а уж тот факт, что какой-то полоумный американец сумел сам, без помощи ментов, отыскать в многомиллионной Москве такого ловкача, как Шура Самокат, и вовсе мог свести бедолагу с ума.
– Слышь, ты, мистер, как тебя там, – немного придя в себя, сказал Самокат и опасливо отступил на пару шагов. – Ты того, потише, понял? Здесь тебе не Америка, блин! – продолжал он, понемногу обретая почву под ногами, а вместе с ней и былую уверенность в себе. – Ишь, развоевался! Сейчас ментам позвоню, насидишься на нашей киче! А наша кича – не ваша, ты там, падло натовское, кровавыми слезами умоешься!
– Да какой я тебе к чертям собачьим мистер? – дружелюбно сказал ему Глеб и коротко ткнул Самоката кулаком в нос.
Самокат с грохотом опрокинулся на многострадальный столик, который от этого окончательно развалился с печальным треском. Самокат взвыл, как сбитая машиной собака, прижав обе ладони к лицу.