Марш в этот день был утомителен. Каждая колонна прошла не менее 30 верст. Шли с раннего утра до темноты и в темноте еще подтягивались хвосты.
Помню, когда мы обгоняли части 3-й дивизии на привалах, те говорили, что очень утомились. Галицийские селения по пути были пустынны. Большинство жителей их покинуло. Некоторые селения, где было много еврейского населения, были полусожжены. В этот период войны, когда наши войска вторгались в пределы неприятельской территории, часто наше приближение к какому-либо селению отмечалось очень часто вспыхивавшими почти мгновенно в них пожарами. Сначала мы удивлялись, что в пустом почти селении вдруг ни с того ни с сего, что называется, пылали хаты, чаще же хозяйственные постройки. Но скоро все выяснилось. Оказывается, это были условные сигналы противнику о нашем приближении. Видимые очень далеко, они верно указывали ему о наших передвижениях. Нечего и говорить, что шпионами-сигнальщиками были почти исключительно жиды. Отсюда возникла особенная к ним ненависть у наших войск, а казаки были к ним беспощадны. В 1-й Донской казачьей дивизии разъезды, побывавшие и в этом районе, почти поголовно выжигали в селениях еврейские кварталы. Это было ответом на их «пожарные сигналы» с одной стороны, как месть за шпионскую их работу, а с другой – введение противника в заблуждение об истинном направлении нашего движения.
О противнике и в этот день не было сведений на фронте корпуса. Хотя 35-я дивизия по подходе к месту ночлега – с. Васимов – Пшеводов – слышала артиллерийскую канонаду где-то в северо-западном направлении. То же знала и 3-я дивизия, заночевавшая в районе Новоселки – Телятин – Радков.
В темноте уже штаб корпуса прибыл в Новоселки, место намеченного ночлега. Главная улица забита была остановившимися войсками 3-й пехотной дивизии, которые от переутомления как стали на пыльной дороге, так и полегли почти все поголовно и спали, кто где прилег. Тут же от раненых тобольцев[43] (10-я дивизия 5-го корпуса) мы узнали, что их полк, будучи в авангарде, вел у Лащова сильный бой с большими силами австрийцев.
До поздней ночи мы сидели в доме священника с. Новоселки, составляя приказ на 15 августа. Утомление было крайнее: помню, сидя засыпали на мягких стульях поповских.
Наш же «совет-коллегия» для составления приказа доконала нас окончательно.
На 15-е приказ по 17-му корпусу предписывал наступать в общем направлении на Белжец. Предвидя очень вероятную встречу с противником, он распределял войска корпуса по колоннам так, что в этом распределении намечался будущий боевой порядок корпуса. Правая колонна – 3-я дивизия должна была, придерживаясь тесной связи с соседом направо – 10-й дивизией 5-го корпуса у Лащова, наступать на с. Посадов, Жерники, Подлодов. 35-я – на с. Кржевица, Щенятын, Торношин, Заставе, Махнов. Бригада 61-й дивизии намечалась быть резервом и должна была идти на некотором расстоянии за 35-й дивизией. Левый фланг по-прежнему прикрывался 7-я кавалерийской дивизией.
Наш сосед справа 5-й корпус собирался на 15-е атаковать 10-й дивизией противника у Лащова, силы которого определялись боем с ними тобольцев около дивизии.
7. 15 августа. Первые бои. Неудача
Выступление войск с ночлегов началось рано, на рассвете 15-го. Утро было прекрасное и погодой, и первыми сведениями. Подполковник Головинский ездил за ориентировкой в штаб 5-го корпуса, в Жулице, и привез оттуда известие о крупной победе наших войск: 10-я дивизия при содействии 11-го Псковского полка 3-й дивизии атаковала у Лащова австрийские силы, охватила их с обоих флангов и даже с тыла и после небольшого сопротивления взяла в плен целиком австрийскую дивизию с артиллерией и всеми потрохами[44]. Весть эта облетела всех с быстротою молнии и произвела необычайно радостное впечатление. Утренняя наша воздушная разведка в направлении Томашова также давала как будто бы благоприятные сведения: по многим путям в районе Томашова было обнаружено массовое движение обозов в южном направлении. И нам так хотелось верить, что противник начинает очищать район Томашова под угрозой нашего удара им во фланг. А отсутствие до полудня сведений о встрече с противником на фронте нашего корпуса рисовало уже нам картину выхода его в тыл австрийцам.
Штаб корпуса уже собирался выступать из Новоселки, чтобы следовать за левой колонной, за бригадой 61-й пехотной дивизии, как намечалось приказом по корпусу. Но задержались мы вследствие желания начальника корпуса получить еще донесения из колонн, особенно из 35-й дивизии и 7-й кавалерийской, куда был послан с этой целью мотоциклист. Эта задержка с выходом штаба корпуса имела неблагоприятные последствия: командир корпуса в самую серьезную минуту лишен был возможности управлять войсками корпуса и влиять на события на фронте их. Прибывший наконец мотоциклист сообщил, что к 7-й кавалерийской дивизии он не мог проехать, ибо там бой. Какой бой, кого с кем – этого добиться от него не могли. Но по виду его, растерянному, как у ошпаренного, мы могли заключить, что начавшийся в левой колонне бой неблагоприятен для нас. Началась тогда суета. Посылались ординарцы один за одним. Мне приказано было вести к штабу 35-й дивизии линию телефона. Для быстроты были погружены на автомобиль несколько катушек кабеля и аппаратов и старший телефонист с группой своих людей поехал их разматывать. Однако до штаба дивизии было далеко – раз, а другое – никто не знал, где он в данный момент находится.
После полудня мы услышали в стороне левой колонны артиллерийскую стрельбу, а несколько спустя были ясно видны разрывы, характерные красноватые разрывы австрийских шрапнелей. Скоро в той стороне запылали пожары, горели деревни, не то Васимов, не то Ульговек. И было в этих пожарах что-то зловещее. Мы думали, что неприятельская артиллерия зажгла селения. Но было это и так и не так. Потом мы узнали, что были и поджоги злоумышленные, сигнальные. И когда на одной из хат в Васимове поймали жида, что-то, видимо, сигналившего, казаки беспощадно расправились со всеми жидами.
Из 3-й пехотной дивизии были сведения, что она, хотя и медленно, но продвигается вперед, ввязавшись с тоже наступавшим противником во встречные бои у Жерники – Подлодов. Все шло тут нормально, очень осторожно, именно в духе генерала Ползикова[45], начальника 3-й дивизии, начальника очень осторожного, даже слишком иногда, вследствие этого медлительного, со склонностью к нерешительности, как потом мы его узнали. Полковник Серебрянников[46], его начальник штаба, был того же характера, вполне под стать своему дивизионеру[47]. Это сочетание характеров впоследствии нередко было причиной неудачи наших хороших замыслов. От него же оба эти начальника и пострадали лично: и генерал Ползиков, и полковник Серебренников в октябре, когда мы яростно преследовали австрийцев, под Кельцами[48], были оба отрешены от своих должностей за проявленную нерешительность.
К вечеру, часам к пяти, до нас стали доходить сведения, частично, не в порядке донесений, как того мы тщетно добивались, о сильных боях во всей левой колонне, боях, развивавшихся неблагоприятно для нас.
На это указывал и огонь неприятельской артиллерии. Разрывы его шрапнелей имели тенденцию распространяться в северо-восточном направлении, от Васимова, к Проневодову и далее; а направление выстрелов было как будто с юго-востока на северо-запад, то есть как раз под прямым углом к направлению наступления левой колонны. Иначе говоря, противник, по-видимому, появился и атаковал 35-ю дивизию и бригаду 61-й дивизии слева, во фланг им и даже несколько в тыл.
Настроение у нас в штабе резко изменилось. Командир корпуса, человек вообще спокойный, под влиянием нервного начальника штаба стал также нервничать. Положение его и в самом деле было трудное. Генерал далеко не решительный, тут, видимо, не знал, что предпринять. Обстановка была уже, несмотря на отсутствие информирующих донесений, почти ясна: 35-я дивизия и бригада 61-й дивизии получают удар оттуда, откуда мы больше всего и опасались, слева, во фланг. Но что можно было тут предпринять, чтобы изменить ее? Никакого резерва у командира корпуса не было. Сам он был далеко от поля событий. Никакой связи почти не было. Моя попытка выбросить вперед, в сторону 35-й дивизии, телефонную линию не давала результатов. Лучшим выходом, пожалуй, было самому ему с частью штаба выехать вперед, не ожидая больше выяснения обстановки и питаясь больше всевозможными частными сведениями, которые при неудаче всегда рисуют картину много мрачнее, чем она на самом деле есть. В руках у командира корпуса были находящиеся при штабе: 1 рота пехоты, 17-й саперный батальон, 1 эскадрон драгун и 1 сотня казаков. С таким резервом, когда в дело втянут весь корпус, конечно, многого сразу не сделаешь, но можно было надеяться по пути подобрать, остановить, устроить отходившие части. А там, бог весть, что могло быть: история ведь дает нам многое множество примеров, когда из ничего, казалось бы, создавалось не только кое-что, а очень многое. Во всяком случае надо было что-то попытаться предпринять. А этого сделано не было. Командир корпуса пребывал в том положении, которое характеризуется как худшее решение, когда нет никакого решения. Он все еще выжидал.